Заморская отрава - Елена Арсеньева

оглядывалась с таким тупым выражением, что возникало сомнение, да есть ли вообще в ее кудлатой голове хоть подобие разума. Но вот глаза ее остановились на лице Екатерины, и в них что-то блеснуло.

– А порточки-то серенькие, шелковенькие, – невнятно говорила она. – А ножкой дрыг, дрыг… ах, сласть!

Екатерина почувствовала, что бледнеет. Вчера на Альфреде были серые панталоны, туго облегающие его стройные, сильные ноги. Неужели Мавруха все-таки подглядывала за их свиданием?! Сейчас Екатерина была готова не только отравить ее, но заодно и застрелить, а вдобавок ударить ножом. Беда, не было под рукой ни кинжала, ни пистолета.

– А ну, вылезай отсюда, грязная тварь! – крикнула грубо. – Эй, Филя, останови! Стой!

С этими словами она отдернула занавеску, высунулась было… и едва не оглохла от звука выстрела. Пистолет, чудилось, разрядили ей в лицо, Екатерину ослепило вспышкой, и она, отпрянув, рухнула навзничь на пол кареты почти без чувств.

Январь 1729 года

– Проснись! Степан! Степан Васильевич! Да проснись же!

Голос настойчиво пробивался к затуманенному сознанию, а Лопухину казалось, что кто-то бьет его по левому виску молоточком. Экая пытка бесчеловечная!

– Ну вставай, вставай же, идол! Открой глаза!

Так, что-то знакомое… Ну конечно, это голос его жены!

Степан Васильевич тяжело повернулся на бок и потянул на голову одеяло, чтобы хоть как-то защититься, однако в тот же миг одеяло было с него сорвано. Попытался спрятать голову под подушкой, но и подушку вырвали немилосердные руки. Мало того! Его начали бить этой тяжелой, плотно набитой птичьим пером, отсыревшей, сбившейся в тяжелый ком подушкой по измученной голове!

Степан Васильевич сделал отчаянный рывок и с грохотом скатился с кровати. Боль в ушибленном локте и колене невероятными, мучительными судорогами отозвалась в висках, и подавляемая ярость вспыхнула жарким костром. Вдобавок Наталья не унималась и продолжала орудовать подушкою. Степан Васильевич понял, что сейчас сойдет с ума, если не даст выхода своей злобе.

Убить! Убить мучительницу проклятущую! Прямо сейчас!

«Убить! Убить мучительницу проклятущую!» – чудилось, произнес кто-то в голове суровым, непреклонным мужским голосом – чужим голосом, ничего не имеющим с его собственным, лопухинским. Более всего незнакомый голос был похож на командирский, отдающий приказ нерадивому солдату.

Степан Васильевич так и замер на полу, не чуя, как холодят бока настывшие доски. Этот голос он уже слышал, определенно слышал. И не раз. Он вспыхивал в памяти среди дневных забот, он являлся Лопухину во сне и плавал перед ним, подобно клубам табачного дыма, когда б те обрели вдруг способность разговаривать. Голос существовал сам по себе, отдельно от человека, голос был монотонный, но в то же время властный, непререкаемый, вызывающий неодолимое желание подчиниться, и почему-то вызывал в памяти Лопухина черты какого-то совершенно определенного лица, однако вспомнить, кто это, Степан Васильевич все же не мог. Но он боялся, до дрожи боялся этого голоса. Вот и сейчас – лишь только прозвучал он в уме, как Лопухин весь сжался в комок, чувствуя, что необъяснимый страх подкатывает к горлу. Даже злоба на жестокую жену ушла невесть куда. Он скорчился, прикрывая голову руками, и жалким, хриплым, словно бы не своим голосом пробормотал:

– Будет тебе! Будет! Не видишь, встаю. Уже встал!

Удары подушкой и крики прекратились. Настойчивый голос, велевший убить мучительницу, тоже умолк. Теперь Степан Васильевич слышал только чье-то надсадное дыхание. С трудом сообразив, что дыхание – его, его собственное, а себя бояться вряд ли стоит, решился разлепить склеившиеся веки.

И отпрянул со стоном, увидав прямо перед собой разъяренное лицо жены.

Эх, да… жаль, жаль, что вот таковой не видел ее ни разу господин генерал Левенвольде! Где та красота, которая сводит с ума глупых мужчин? Баба-яга, ну сущая баба-яга!

– Проснись, – повторила угрюмо супруга. – Вольно же было напиваться до такого бесовского одурения. Давно белый день на дворе. Тебя ждут.

– Кто? – слабо выдавил Лопухин.

– Остерман да этот, как его, англичанин… Кейт.

Ого, важная персона пожаловала!

Кейт оказался не просто каким-то там бунтовщиком-якобитом, а человеком не из последних! Принял участие в якобитском восстании, ну а после поражения Иакова Стюарта при Шерифмюре вместе с разбитым претендентом бежал во Францию, затем в Испанию, где Джеймс служил в чине капитана. Протекцией де Лириа он был приглашен в Россию, ну а тут уж подсуетился Остерман. В результате Джеймс Кейт получил чин и жалованье генерал-майора. Ходили слухи, что он весьма преуспел у Натальи Федоровны Лопухиной… И хоть она не бросила ради него своего старинного любовника Левенвольде, все же генерала Кейта теперь однозначно причисляли к ее осчастливленным поклонникам.

Наверное, Степана Васильевича это должно было возмутить? Ничего подобного. Хрен с ними со всеми. У него есть заботы поважнее, и одна из таких забот – неумолимый голос, то и дело возникающий в памяти: «Убить! Убить мучительницу проклятущую!»

Кто она, эта мучительница? Убил ли ее Лопухин? Было это? Не было?

Явь путалась с бредом.

– Федьку кликни, – пробормотал Лопухин. – Умыться, одеться… да рассольцу пускай подаст.

Даже у камердинера есть свой камердинер! Прибежал верный, ко всему привычный Федька, помог господину прийти в себя. Одел его и умыл. Степан Васильевич безучастно отдавался в заботливые Федькины руки, а сам разрывался между бесплодными попытками вспомнить, что означает голос, неустанно звучащий в голове, и угадать, за каким чертом притащились Остерман с Кейтом к нему в дом. Кейта он не видел давно, уже месяц или два, ну а с Остерманом встречался чуть не каждый день, когда выпадал его черед дежурить при государе. Иной раз Петр Алексеевич повелевал вызвать Степана Васильевича и в неурочное время, отсылал других камердинеров. Лопухин гордился этим несказанно. А ведь было время, когда он всерьез трясся за свое место, за свою судьбу. Эта ехидна, царство ей небесное, Наталья Алексеевна, намеревалась обнести его перед государем, и за что? За то, что Лопухин позволил себе усомниться: нужна ли испанцам русская царевна, когда им выгоднее выдать свою принцессу за нашего императора? Ох, разъярилась тогда великая княжна! Анна Крамер, ее камеристка, приятельница госпожи Лопухиной, удрученно пересказывала те грубости и глупости, кои отпускала великая княжна в адрес своего неприятеля. Она не уставала придумывать кары, которые потребует у брата, государя, для прогневившего ее Лопухина. Кто бы мог подумать, что эта всегда мягкая, приветливая, весьма обаятельная, несмотря на свою явную некрасивость и чрезмерную полноту, особа сделается вдруг такой изощренной мучительницей!

«Убить! Убить мучительницу проклятущую!..»

Снова этот голос! Степан Васильевич велел Федьке принести со двора в плошке снегу, потер виски, хлебнул еще рассольцу. Вроде бы отпустило. Небось можно и к заждавшимся гостям выйти.

Надевая парик, поймал в зеркале свое опухшее, с набрякшими веками отражение, скривился неприязненно, однако что было делать? Другой рожи Бог не дал!

С усилием передвигая ноги, вышел в гостиную, расплылся в радушной,