Августовский рассвет (сборник) - Аурел Михале

Я помню все, словно это было вчера. Примерно через две недели после боевого крещения мы заняли свои позиции около часу ночи. Батальон изо дня в день занимался боевой подготовкой в окрестностях города и даже на аэродроме, на котором был наш первый бой и который теперь превратился в полигон для боевых стрельб. Это была идея майора Дрэгушина.

— Они все время будут вспоминать тогдашнюю ночь… Не знаю, понимаешь ли ты меня… Таким образом мы все время будем поддерживать у них боевой дух.

— Понимаю, господин майор. И я действительно понимал его.

В ту сентябрьскую ночь, выйдя на отведенную нам позицию, я радовался, что меня не разлучили с майором Дрэгушином. Теперь батальон пополнился уже обстрелянными солдатами и стал вторым батальоном одного из полков. Около половины новобранцев были распределены по другим батальонам.

По счастливой случайности я остался в батальоне майора Дрэгушина вместе со старшиной Валериу, сержантами Додицэ и Сынджеорзаном, капралом Панэ и другими семнадцатью новобранцами. Мне поручили командование первым взводом роты капитана Комэницы, и в моем подчинении были Додицэ, Сынджеорзан, Панэ и другие. Вернулись из госпиталя Вова и Обрежан, раненный в последние секунды боя на аэродроме. Когда речь зашла о переформировании, они стали позади меня и ни за что на свете не хотели уходить.

— Мы останемся с вами, господин младший лейтенант… Ведь мы с вами с самого начала!

Майор Дрэгушин услышал эти слова и, когда подошла их очередь, не отрывая глаз от списков, прочитал:

— Вова — к младшему лейтенанту Врынчану, Обрежан тоже!

Через несколько дней после переформирования мы двинулись на передовую. Прибыв на позиции и выполнив все необходимые работы, мы получили приказ отдыхать до рассвета. Остались бодрствовать только часовые и боевое охранение.

Утром меня разбудили крики журавлей. Стояла тишина, как в мирные дни, и, обманутые этой тишиной, журавли начали свой полет на юг. И столь странно было видеть журавлей, подчиняющихся извечному закону природы, именно в тот момент, когда на земле все перевернуто и разрушено, что мне с крупицей надежды захотелось спросить себя: уж не закончилась ли война?..

Я невольно улыбнулся этой мысли и повернулся лицом вверх, чтобы проводить взглядом стаю перелетных птиц, плывущих над полями, на которых через час-два начнут рваться снаряды, начнет полыхать огонь и литься кровь.

И мне захотелось иметь при себе фронтовой дневник, чтобы зафиксировать переживания этой минуты: я боялся, что позже не найду таких же взволнованных и, может быть, проникнутых грустной поэзией слов. Но дневник лежал в полевом сундучке старшины Шоропа, аккуратно вложенный в конверт с названием села в Северной Молдове.

Журавли плыли в высоте, будто побуждая друг друга криками поторопиться, чтобы их не застал огненный смерч, который скоро начнет бушевать на земле.

— Они тоже по-своему чувствуют, — услышал я голос подошедшего ко мне сержанта Додицэ. — Раньше, бывало, когда они трогались в путь, мы знали, что надо выходить на уборку кукурузы. Теперь же…

— Что теперь?..

— Теперь кукурузу не надо убирать, господин младший лейтенант. Горит кукуруза. И не только кукуруза…

— Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

— Да, господин младший лейтенант. Но сначала выкурим по цигарке… Пожалуйста… — С этими словами он протянул мне открытый медный портсигар. Я взял одну сигарету.

— Только дым давайте к земле пускать, господин младший лейтенант, чтобы вверх не поднимался.

Я послушался его, хотя в этом не было никакой необходимости: нас скрывал высокий берег. Позади нас шуршала высохшая кукуруза.

— Ну говори, Додицэ!

— Скажу, господин младший лейтенант, только не сердитесь.

— Не буду сердиться, Додицэ.

— Господин младший лейтенант, меня с этой ночи все мучает одна думка. Только не смейтесь надо мной…

— Не буду смеяться, Додицэ!

— Мы проходили по кукурузе, и я потрогал початки. Сколько хлеба в них — даже трудно представить!

— Ну и что?

— Разве не жаль этого хлеба?

— Не понимаю, Додицэ.

— Господин младший лейтенант… Начнется война, то есть для нас начнется, потому что только теперь мы вступаем в нее. То, что было на аэродроме, — это цветочки… Война только теперь начинается. И сгорит наша кукуруза, господин младший лейтенант. Один пепел останется. Разве не жаль хлеба? В Молдове голод. Отступая, немцы забрали последнее. Люди мрут с голоду, господин младший лейтенант. Мы гибнем на войне, а они — с голоду… Нам легче…

— Легче?

— Э, господин младший лейтенант, может, вы не знаете, что такое голод. А я знаю. Не раз приходилось иметь с ним дело. У нас, в Молдове, часто бывают засухи.

— Все равно мне не ясно, куда ты клонишь, Додицэ.

— Знаете, что это за кукуруза? Высший сорт! У нас в Молдове такой и не встретишь. Вот я и думаю: атакуем быстрее, набросимся на них, пока не начала бить их и наша артиллерия. Чтобы как можно больше кукурузного поля осталось у нас! А там люди подойдут и уберут…

— Додицэ, Додицэ… Ты рассуждаешь как ребенок, Додицэ!..

— И то правда, господин младший лейтенант. Хоть с бородами и усами, а все как были детьми всю жизнь, так и остались. И обманывал нас всякий, кто хотел. Но теперь точка! Теперь у нас в головах просветлело, поэтому-то мы и находимся тут!.. Вот потому мне и жаль эту кукурузу, господин младший лейтенант.

— Хорошо, Додицэ, но ты забыл о том, что на войне есть свои железные правила? Как это мы можем атаковать побыстрее? Все рассчитано, все отлажено, как механизм, Додицэ… Разве мы можем поступать так, как нам вздумается?

— Нет, господин младший лейтенант, я этого не говорю. Дисциплина есть дисциплина! Но я скажу вам, вы — господину капитану Комэнице, тот — господину майору, майор — дальше по команде. Главное — подать мысль. Я со своими ребятами уже говорил… Знаю, что сейчас война, очень хорошо знаю, но у меня душа болит по добру, господин младший лейтенант. И ребята согласны… Если поговорить и с другими…

Я поднялся, передал командование взводом Додицэ и перебежками направился на КП роты. Оттуда предложение Додицэ по полевому проводу дошло до командира полка.

В оставшуюся часть дня больше ничего не произошло. Оружие и с нашей и с другой стороны молчало. Но с наступлением вечера началось оживление. В темноте от одного КП до другого зашныряли связные, зазвонили полевые телефоны, командиры склонились над картами. Мы понимали, что и противник к чему-то готовится. Около десяти часов вечера нас, командиров взводов, вызвал к себе командир роты капитан Комэница. Низкого роста, плотный, с вечной сигаретой во рту, капитан встретил меня шуткой:

— Ну как, убрал кукурузу, Врынчану? Знаешь, идея твоего сержанта стоящая… Он прав, только…

— Знаю, господин капитан.

— На войне нет времени думать о подобных вещах.

— Я очень хорошо это понимаю!

— И все же штаб полка изучил вопрос, поднятый сержантом. Если бы мы знали, какими силами располагает противник, можно было бы рискнуть… Странное дело, никогда не думал, что мне придется решать проблему зерновых на передовой.

— Может, лучше сначала послать разведку?

— Именно это я и хотел сказать. Провести разведку необходимо независимо от предложения Додицэ.

— Я все понял, господин капитан.

— Таков и приказ из батальона.

— Тем лучше, господин капитан!

Последующие часы прошли в необычной тишине. Или, может быть, нам она показалась необычной, потому что мы ожидали совсем другого. Ночью, как обычно, мы выставили боевое охранение, потом, охваченные беспокойством, удвоили число постов. Но у противника даже днем мы не могли ничего обнаружить. Он хорошо замаскировался и ожидал нас. Без сомнения, он ожидал, когда мы начнем. Вернее, он хотел обмануть нас, создать впечатление, что перед ним никого нет, чтобы мы двинулись, как на праздник. Но летчики в течение дня обнаружили кое-что, заставившее нас задуматься. Впереди, на высоте около двух тысяч метров, находилось село. Остроконечная колокольня господствовала над окружающим пространством. Мы были убеждены, что на колокольне расположился наблюдатель, не спускавший с нас глаз. Без сомнения, главные силы противника скрыты в селе. И это потому, что он был убежден, что наша артиллерия не станет обстреливать село. С первых дней боев было известно, что немцы под угрозой автоматов сгоняли всех жителей села: женщин, детей, стариков, немощных и превращали их в своего рода живой щит. Они заставляли их передвигаться по улицам, выгоняли на окраины, чтобы их издалека заметили наши наблюдатели.

И все же из села на вершине напротив нас не долетал ни один звук, и именно это беспокоило нас. Не хочет ли противник создать впечатление, что он покинул село? Или он нам уготовил ловушку, или наша разведка найдет село покинутым. Эта мысль ободряла нас. Как было бы здорово! Ведь тогда мы легко могли бы убрать кукурузу, как предложил Додицэ. Но кто будет ее убирать, если село покинуто? Немцы все, в том числе и людей, забирали с собой. И нас охватило беспокойство за жителей села.