Вне закона - Овидий Горчаков

— Зря Васек комиссара облаял,—  промолвил Степан. — Полевой — мужик мировой.

Суховат, правда, но справедливый — совсем на еврея не похож.

К нему обернулся Самарин.

— А Парицкий, а Сирота, а Митька Фрагер похожи? — спросил он Степана, улыбаясь одними губами.

— Тоже нет,—  поразмыслив, твердо ответил Богданов. — Потому они и пошли в партизаны.

— А ведь ты дурак, Степан,—  кротко заметил Самарин.

— Это почему? — искренне удивился тот.

— Не просто дурак, а отсталый, суеверный дурак,—  терпеливо пояснил Самарин. — Один очень умный человек сказал, что антисемитизм — это религия для дураков.

— Трусоваты они,—  пустил Богданов в ход свой излюбленный аргумент. — И жадны!

— А другой очень умный человек,—  парировал Самарин,—  сказал, что такие вот умники, как ты, Богданов, всегда кричат «вор украл», когда украл русский, и «еврей украл», когда украл евреи. Точно так же они вопят «Иванов струсил», если струсил русский, но «еврей струсил», если струсил еврей! Подумай над этим, темный ты человек! — Самарин достал из кармана немецкую газету. — Возьми вот это, прочитай, что пишут гитлеровцы и предатели о евреях. Выходит, они согласны с тобой и Гущиным...

— Вот это отмолотил! — зашумели ребята вокруг. — Вот это дал!

— И тут политинформация? — весело перебил Самарина капитан. Мы не заметили, как подошел он к кухне. — Национальный вопрос прорабатываете? А суп каков сегодня? Вы, повара, смотрите у меня! Чтобы мои люди не жаловались на вас!.. — С минуту, загадочно усмехаясь, смотрел он на Самарина, а потом вполголоса, доверительно сказал:

— Я, конечно, не антисемит, но мне странно, однако, почему это так много евреев среди партизан? Не потому ли, что у них в этом арийском тылу выхода другого не было, а? Что их привело в лес — жажда мести или страх смерти? Мы, десантники,—  партизаны-добровольцы, а есть и партизаны поневоле.

Заметив, что глаза Самарина вспыхнули возмущенно, Самсонов отошел, заложив руки за спину, многозначительно посмеиваясь.

Десантники неохотно уступили часть своих котелков партизанам и уселись под царь-дубом двумя-тремя тесными группками. Это не было случайностью. Многие из нас, десантников,—  как Щелкунов, например,—  еще цепляются за свои привилегии, за свое особое положение в отряде, сторонятся других партизан.

К нам подошел капитан, вполголоса заговорил с нами доверительным тоном:

— А комиссар-то мне с норовком попался! Корчит из себя героя могилевской обороны, а сам в приймаках сидел. Партийного деятеля из себя строит! Тоже мне — Левинсон! Сам признается, что не привык ораторствовать — с народом говорить он не привык!.. Между нами говоря, у этих военнопленных и окруженцев-приймаков все равно, придет время, партбилеты отберут, так что вы особенно серьезно не относитесь к моему комиссару. Хорош комиссар без партбилета! Сколько он мне крови попортил: все уговаривает выдвигать на командные должности своих окруженцев.

— Ну вы и хватили! — сказал, залившись краской возмущения. Щелкунов.

— Строго между нами, Щелкунов,—  перебил его Самсонов,—  я вполне разделяю твое отношение к пленным и окружением, но нельзя же сплеча рубить. Все они — партизаны поневоле. Мы сюда сами воевать прилетели, а они шкуру свою спасают в лесу. Да, я беру их в отряд, но держу на положении рядовых. Богданов, Гущин — с них другой спрос, ребята простые, без претензий. Это люди вроде Полевого их подвели — до Москвы отступили!.. Эти партийные командиры и пленные — им я волю не даю. Я их заставлю кровью смыть позор. Я им не позволю подрывать принцип единоначалия. А комиссар — ох хитер, все Богомаза в парторги предлагает, а сегодня — новый подвох — предложил назначить лейтенанта госбезопасности Шевцова начальником Особого отдела! Да разве я позволю, чтобы вас, десантников, проверял окруженец! Я тут сам себе особый отдел!..

Полевой, говорят, подбивал этого простака Аксеныча отделиться от меня, пока мы не присоединили к себе Иванова с рацией. Хитрая лиса! Они все такие... Ведь это равносильно измене. Но со мной этот номер не пройдет. Я заявил им, что «Центр» всех их зарегистрировал в отряде под моим началом. Теперь у меня большой отряд! И все за какие-нибудь две недельки! Никуда они от меня не уйдут... А вы, десантники, держите ушки на макушке, чуть что узнаете о комиссаре или о других ретивых «деятелях», в особенности о Богомазе об этом,—  мигом ко мне. Мы должны держаться вместе...

— Больно несправедливо это,—  начал было Щелкунов в растерянности.

Он не договорил — ему помешал Ефимов. Он подошел с котелком, доверху наполненным жареным салом.

Что же это вы о себе не заботитесь, товарищ командир? — обратился он с укором к Самсонову,—  Уже весь обед расхватали. У меня сало и для возбуждения аппетита кое-что имеется... А после обеда в шахматишки не желаете сыграть? Вы говорили, что скучаете без шахмат?

— Откуда у вас шахматы? — обрадовался Самсонов.

— Из дерева выточил, товарищ командир.

Они ушли. Я проводил их глазами, думая над словами капитана. «Правильно ли мы, десантники, делаем, что сторонимся партизан? — спросил я самого себя. — Не слишком ли загордились? «Мы — десантники!» Чувство исключительности... О нем говорил нам как-то Самсонов... Верно, у этого чувства есть плюсы, но есть, кажется, и свои минусы, свои опасности... И правильно ли делает капитан, что вбивает клин между десантниками и партизанами, между рядовыми и командирами?..

Витя! — позвал меня в эту минуту Блатов. — Пошли, я покажу тебе, как надо освежевать твоего барашка...

Я медленно поднялся, чувствуя противную слабость в ногах. Мне сразу же расхотелось есть... Сейчас мы будем резать барашка, добытого мной во время ночной хозоперации. Потечет кровь... Но ведь я сам просил Блатова научить меня и этому...

Гибель Генриха Зааля

Зябко поеживаясь от предутреннего холодка, борясь с полчищами назойливых комаров, партизаны лежали в кустах у широкого пустынного шляха. Шлях этот тянется от рабочего поселка Ветринки к шоссе Могилев — Жлобин. По обочинам высятся старые березы, за кюветом, поросшим высокой травой, раскинулся густой ольховник.

Я лежал в матовой от росы траве, в двух-трех шагах от кювета, за надежным кустом. Расположил поудобнее полуавтомат, расстегнул подсумки, подготовил «карманную артиллерию» — три гранаты РГД с оборонительными чехлами. Я срезал финкой ветки, высокую траву перед собой — затем изучил подлесок за собой, определил пути отхода на случай отступления под огнем противника. Слева от меня сонно возился с «дегтярем» пулеметчик-курпоченковец Иван Дзюба. Саша Покатило, его второй номер, расчищал сектор обстрела перед пулеметным дулом, прочнее всаживал сошки. Справа лежала

Надя. Она совсем по-женски, как с безделушки, сдувала пыль с затвора своей десятизарядки.

Сквозь туманец над лесом видны просвеченные солнцем облака. Тонко и жалобно просвистел вдалеке паровозный гудок. Чем теплей становился воздух, чем резче вырисовывались на пыльном шляхе тени берез, тем властнее одолевала дремота — всех нас разморило после ночного похода. Над головой повис столб докучной мошкары, звенели, прицеливаясь, комары. Я отмахивался от злого комарья и докучливой мошкары пучками веток до тех пор, пока не увидел, что маскировавший меня куст заметно поредел. Я накурился до тошноты, пытаясь разогнать комаров дымом. Наконец, я натянул на голову воротник венгерки, одолженной мной у Барашкова, застегнул его на крючок над нахлобученной пилоткой, сунул в кровь расчесанные руки в рукава и замер, чувствуя, как размякает, переставая дрожать, озябшее, усталое тело, как притупляется зуд искусанного лица.

Командир по секрету предупредил десантников — засада ответственная, по сведениям Богомаза утром из Ветринки должен выехать на Быхов штаб карательного отряда, посланного комендантом Могилева на борьбу против хачинских партизан. Задача — уничтожить штаб карателей.

— Видать, сплоховал Богомаз,—  сонно сказала мне Надя, свернувшись калачиком,—  не едет никто!..

Отряд спал, наблюдатели дремали. Светлела, высыхая на солнце, одежда спавших партизан. И вдруг — точно удар молота по хрупкому стеклу. Взрыв стрельбы вдребезги разбивает сонную лесную тишину... Вмиг срываю с головы венгерку, трясу головой, гоня сонную муть из глаз. В глаза бьет ослепительный солнечный свет. Такого адского шума мне никогда не приходилось слышать — будто очутился я на дне ущелья во время горного обвала. Впереди за кюветом ошалело мечутся серо-голубые фигуры. Слева грохочет пулемет Дзюбы. За громом стрельбы слабо звучат на шляхе человеческие вопли, ржанье лошадей.

В кювет с наганом в руке сползает какой-то человек. Он прижимается к толстому комлю березы, он совсем рядом... Я вижу каждую морщинку на его позеленевшем, искаженном смертельным ужасом лице. Его рот разъят в беззвучном вопле. Дергается в руках полуавтомат, и человек кулем валится на дно кювета. И я тоже чуть не кричу от заставшей меня врасплох стрельбы, от того, что, проснувшись, я очутился в бою рядом с этим страшным окровавленным человеком.