Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - Михаил Казовский

— Я сейчас распоряжусь. Вы позволите вас сопроводить до дому? Время позднее…

— Не стоит утруждаться, Михаил Юрьевич: у меня двое слуг. А вас, наверное, ждут на празднестве.

— Может, вы и правы. Тем более, что нынче я не верхом. Надеюсь на новую встречу в доме Карамзиных.

Наклонившись, он поцеловал ей руку.

— Да, я тоже буду надеяться. — И она слегка пожала ему ладонь.

Это был весьма недвусмысленный знак.

Провожать Эмилию Карловну вышли все. Помахав на прощание, женщина уехала.

Михаила немедленно взяла под локоток Софья Николаевна и шепнула на ухо:

— Она прелесть, да? Вы, конечно, в нее влюбились?

Лермонтов усмехнулся.

— Может быть. Чуть-чуть. Будущее покажет.

— Вы скоро увидитесь. Приходите послезавтра на репетицию.

— Мерси бьен. Стану жить надеждой на эту встречу.

Первую в России железную дорогу проложили год назад между Петербургом и Царским Селом. Многие пока опасались по ней ездить — например, Елизавета Алексеевна, бабушка Лермонтова, умоляла его приезжать в столицу только на лошадях. Но Столыпин-Монго ничего не боялся и решил опробовать новый вид транспорта. Своим слугам (конюху и лакею) он наказал прибыть следом конным ходом. Поэтому сам ехал налегке, с небольшим саквояжем.

Михаил, извещенный по телеграфу, ожидал Алексея Аркадьевича на станции.

Их родство было следующим: Елизавета Алексеевна доводилась отцу Монго — Аркадию Алексеевичу — родной сестрой. Таким образом, формально Монго приходился Михаилу двоюродным дядей. А по возрасту — почти что ровесником: дядя был младше племянника на два года!

Прозвище же появилось так. В Школе гвардейских прапорщиков Алексей увлекался книжкой Мунго Парка — путешественника по Африке, сам хотел ехать в Африку по его следам и постоянно твердил: «Мунго, Мунго». Лермонтов подарил ему однажды щенка и в насмешку назвал Мунго. А слуга Столыпина начал звать собачку просто Монькой. Вот и вышло: Мунго — Монька — Монго. Незлобивый Алексей на кличку не обижался, сам веселился, а потом привык, да и все привыкли.

Станция была свежевыкрашенная — деревянный вокзальчик, больше похожий на сарай, с кассой, скамейками и буфетом. Газовые фонари. Механические часы на стене.

В ожидании поезда Лермонтов вышел на перрон. Мокрые доски под ногами говорили о недавнем дожде. Небо хмурилось, приближалась настоящая осень.

Наконец прозвонил колокол — приближался паровоз. Выглядел он зловеще: тупорылый, красный, в клубах пара и дыма, валившего из трубы. Чухая и свистя, протащил вдоль платформы несколько вагонов. На перроне было больше зевак, нежели встречающих.

Из второго вагона вышел великан в экзотическом облачении кавказца — бурке, архалуке и косматой шапке, за пояс заткнут кинжал. Пышные усы победоносно торчали. Черные глаза сияли лукавством и мужской энергией.

— Монго!

— Маешка!

Родичи обнялись, Михаил при этом был не выше плеча гиганта.

— Ты, Маешка, я гляжу, сильно возмужал, и усы стали гуще. Да, Кавказ закаляет.

— Только не меня: я за все время пребывания на Кавказе был всего в одной серьезной переделке, да и то случайно.

— Не жалей, племянник: настоящая война — это не веселое приключение, а грязь.

Вслед за Алексеем из вагона вышел статный господин в темной невоенной шинели и высоком цилиндре, с тростью в руке. На его слегка удлиненном холеном лице были написаны аристократизм и снисходительность к окружающему миру: дескать, мир, конечно, плох, но не стоит из-за этого слишком огорчаться.

Монго с воодушевлением произнес:

— Разрешите вас познакомить, господа. Мой дражайший родственник корнет Михаил Лермонтов. Вы, должно быть, читали его дивные стихи. А это мой случайный попутчик — граф Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин. Мы прекрасно провели время в дороге за беседой.

«Вот кому она принадлежит», — с горечью подумал Михаил.

— Да, стихи ваши нынче в моде. Только и слышишь по салонам: «Лермонтов, Лермонтов». А «Смерть поэта» — просто блестяще, — сказал граф.

— Ваше мнение да государю бы в уши.

Мусин-Пушкин поморщился.

— Знаю о ваших неприятностях. Что делать? Кто избег монаршей опалы? Государь не хочет знать никаких отклонений от его точки зрения. Он, как геометр, признает лишь прямые линии. Все зигзагообразные отметает.

Монго вмешался.

— Господа, здесь не место для дебатов на подобные темы. Столько посторонних ушей! Не пора ли в город? Лошади в нашем распоряжении есть?

— Да какие лошади! — отмахнулся поэт. — Тут идти пять минут пешком.

— А Владимиру Алексеевичу, видимо, придется нанимать извозчика — до Китайской деревеньки путь не очень близкий.

Мусин-Пушкин кивнул.

— Да, я знаю, не в первый раз. Скоро заберу семейство в Петербург. После бабьего лета.

«Значит, в октябре, — мысленно отметил Лермонтов. — Времени еще много».

Выйдя со станции, попрощались, церемонно раскланявшись. Алексей спустя некоторое время произнес:

— Милейший человек, независимого ума и парадоксальных суждений.

— А как прелестна его жена! — вырвалось у Михаила.

Монго удивился.

— Ты с ней знаком?

— Познакомился давеча у Карамзиных.

— Я видал ее год назад на балу у Лавалей. Хороша, но сестра поизящней. Та, которая замужем за Демидовым.

— Может, и поизящней, не знаю, но Эмилия Карловна — просто чудо.

Дядя улыбнулся.

— Э-э, да ты влюблен, как я погляжу.

Племянник вздохнул.

— Мог бы и влюбиться, если бы не муж. Совестно наставлять рога хорошему человеку.

— А по мне, это не имеет значения. Ну и что, что муж? Коль ты муж, будь готов к появлению на башке рогов. Я вот расположен к Мусину-Пушкину — ты сам видел, но случись возможность завести романчик с его женой — ни минуты бы не раздумывал, ей-бо. И не потому, что я негодяй, просто он на моем месте сделал бы то же самое.

Михаил не согласился.

— Ты известный башибузук. Ничего святого.

Монго расхохотался.

— Только ты не строй из себя Архангела Михаила!

Квартирка, снятая Михаилом, находилась на втором этаже и включала в себя три комнаты для господ, комнату для слуг, туалетную и столовую. Окна выходили на Софийский собор, близ которого и располагался Лейб-гвардейский гусарский полк. Алексей, бросив саквояж в своей комнате, обратился к племяннику:

— Ты не против, если с нами поживет мой кузен Алексей Григорьевич? Он ведь тоже доводится тебе двоюродным дядей.

Лермонтов поморщился.

— Был бы только рад, если бы не его нрав. Ты же знаешь, он страшный педант. Дискутировать с ним — одно, а вместе жить — совсем другое. Изведет нравоучениями по праву старшего.