Над волнами Балтики - Александр Пресняков

"24 января. Ночью поезд движется медленно. В старом скрипучем вагоне тесно и душно. До станции Пестово будем ехать около суток, а там где-то рядом располагается паша новая часть.

Вчерашний вечер, наверно, запомнится надолго. Из-за сильного снегопада полеты были отставлены, и нам в эскадрилье были устроены проводы. Все собрались в столовой. Калашников, Зорин, Лысенко, Овсянников сели за столик около нас, старались ободрить, просили регулярно писать. Внешне мы казались веселыми, но настроение было паршивое. Война нас сроднила и вдруг разъединяет...

Друзья желали нам только хорошего. С ответным словом выступил Чванов. Стоя, он долго оглядывал всех затуманенными глазами, потом взмахнул рукой и запел:

Мы врагов взрываем бомбами,

Пулей меткою разим.

И фашистам нашу Родину

Никогда не отдадим!

И все подхватили припев:

Сорок первая отдельная,

Закаленная в боях.

Наша ярость беспредельная

На врагов наводит страх!

Прощаясь, мы пели песню о нашей родной эскадрилье, ее славный боевой марш...

Утром около автомашины собрались летчики, штурманы, техники, стрелки-радисты. Нам жали руки, давали советы, изрекали шутливые напутствия. Последним подошел прощаться Александр Блинов. Легонько ударив меня по плечу, он сказал:

- Не горюй, тезка! Мы еще встретимся.

И я подумал: "Он прав. Мы обязательно должны встретиться и еще повоюем вместе!"

Часть вторая.

Крылатая гвардия

Гвардейцы

"27 января 1942 года. В село, в котором располагается наша новая часть, добрались мы сегодня утром. Встретили нас приветливо, поселили в просторной крестьянской избе, ознакомили с планом работы на ближайшие дни, показали новые самолеты, оружие. Завтра приступим к занятиям..."

Перед глазами вместительный штабной блиндаж, освещенный ярким светом электрической лампочки. Незнакомый полковник молча слушает мой доклад, окидывая нас внимательным взглядом.

- Значит, на пополнение прибыли? - медленно переспрашивает он, по-вологодски налегая на "о". - А мы вас давно ожидаем. Вчера повторный запрос направили.

- Пока рассчитались... И поезд как черепаха. Дорогу бомбят. Последние сутки на попутных грузовиках добирались.

Пригладив ладонью волосы, полковник переглядывается с сидящим около стены полковым комиссаром.

- Видок-то того, дорожный. В баню их - и к делу определять. Человек без работы - что печка без дров: ни огня от нее, ни дыма...

Опять повернувшись к нам, полковник вдруг улыбнулся.

- А теперь не мешает и познакомиться, - заговорил он приветливо. - Это Григорий Захарович Оганезов, комиссар полка. Моя фамилия Преображенский. Зовут Евгением Николаевичем.

Преображенский!.. Неужто тот самый?..

Голову полковника обрамляет густая черная шевелюра. На широкой груди, рядом с двумя орденами Ленина, - Золотая Звезда Героя.

"Задание выполнил! Мое место - Берлин!" - пронеслось в эфире, когда в августе сорок первого мощные взрывы авиабомб нарушили покой фашистской столицы.

Всего лишь две фразы, короткие, лаконичные, они молнией облетели весь мир, потрясая его сенсацией: "Красные над Берлином!", "Русские мстят за Москву!", "Советская авиация воскресла в берлинском небе!"

Да, в августе 1941 года это была сенсация. Геббельс своим пером уже в первые дни войны уничтожил все советские самолеты. Успокаивая население, он говорил: "...ни один камень не содрогнется в Берлине от постороннего взрыва. Немцы могут жить в своей столице спокойно. Советская авиация уничтожена". И вдруг над Берлином открытым текстом по-русски: "Задание выполнил!" И в подтверждение - разящий бомбовый грохот... Он как карающий меч вонзился в логово фашистского зверя, сея в сознании тревожную мысль о неизбежности тяжкой расплаты за все совершенные злодеяния. Гром разрывов в Берлине уловили и политические сейсмологи всех стран мира...

Коренастый, в ладно пригнанной гимнастерке, внешне полковник выглядит так же, как и многие командиры. Взгляд карих глаз цепкий, прямой, изучающий. Отработанная годами твердость суждений умело сочетается с простотой в обращении. Но это он, именно он вывел своих крылатых питомцев в берлинское небо...

Отвернувшись, полковник снова о чем-то заговорил с комиссаром. С виду Григорий Захарович Оганезов - его прямая противоположность. Начисто обритая голова. Морской темно-синий китель сидит мешковато. Сходна лишь одна деталь. У командира и комиссара над воротом выделяется тонкая кромочка белоснежного подворотничка.

- К нам по приказу или с желанием? - чуть помолчав, уточняет полковник.

- Если по совести, то с огорчением! - неожиданно сорвалось у меня. В темных глазах комиссара промелькнули любопытство и удивление. Недавно вошедший подтянутый капитан неодобрительно встряхивает головой.

- У нас и живут и воюют только по совести. Иных мы не терпим, усмехается Преображенский.

- Воюют по совести не только у вас, - запальчиво вмешивается Иван Кудряшов. - Сейчас все советские люди совесть свою выкладывают. А нам, конечно, обидно. В эскадрилье таких друзей бросили! Выходит, мы учиться уехали, а их за себя воевать оставили?

- За откровенность спасибо. А ты - задиристый! - подмигивает полковник Ивану. - Таких у нас любят.

- Ребята в полку боевые. Скоро с ними подружитесь, - говорит комиссар. - Вас к капитану Кузнецову в первую эскадрилью определили. Она формируется заново.

Внезапно появляется мысль о моей судимости. "Может, оно и к лучшему? Завтра сяду на поезд - и в сорок первую... А Иван? А Павел Колесник?.. Но если рубить, то сразу. Потом хуже будет. Могут подумать, что скрыл из-за боязни..."

- С моим назначением кто-то ошибся. Меня трибунал...

- Знаю, - обрывает меня полковник. - Летчиков сам отбирал. Все ваши вывихи, все закорючки оценивал. А судимость, можно считать, - дело прошлое. Материал на снятие уже оформляется. Мне обещали ускорить его отправление.

* * *

- Были такими, как все. А теперь? Мины... торпеды... летчики-торпедоносцы... Не профессия, а сплошная романтика. Такое нормальному человеку не только попять, даже выдумать невозможно, - бормочет Иван Кудряшов, развалившись на койке.

- И тут романтику усмотрел, - вставляет язвительно Чванов. - Сочетание его взволновало. Мины, торпеды... Не пилот, а философ. Что ни день, то проблема.

- А ты против романтики? - прерывает его Колесник. - Все проблемы и сочетания хочешь одной гребенкой чесать? А по-моему, сама авиация - это уже романтика, это риск, и задор, и вечная молодость. И летают по-настоящему только романтики. Удел остальных - регланы донашивать. Да не тряси тут штанами! Свет быстрее гаси, керосин выгорает.

Чертыхнувшись, Чванов аккуратно разглаживает под матрацем широченные флотские клеши и шлепает босиком по отскобленным доскам. С темнотой воцаряется тишина. Но сон не приходит. Пережитое за день всплывает в памяти.