Лабиринты Ехо. Том 1 - Макс Фрай

– Грешные Магистры, Макс, и тебя сюда занесло?

Впервые в жизни я стал свидетелем настоящего, неподдельного изумления на невозмутимой физиономии Лонли-Локли.

– Ты уже столько раз удивлял меня до глубины души, что я решил отплатить тебе той же монетой, – улыбнулся я. – Неужели у меня получилось?

– Получилось, – лаконично подтвердил Лонли-Локли.

Впрочем, его лицо уже успело принять обычное бесстрастное выражение. Знай я его чуть хуже, непременно решил бы, что мне померещилось.

– Хорошее местечко, – одобрительно сказал я. – Особенно физиономии. Андэ, скажи мне, неужели все эти господа – поэты?

– Почти все. В том числе самые лучшие. Не только какие-нибудь крестьяне от бумаги… Ну и еще истинные любители поэзии, такие, как сэр Лонли-Локли.

– И такую публику здесь можно застать каждый день? – обрадовался я.

– Еще и не такую! Но обычно здесь не столь людно. Сегодня у нас большие чтения, своего рода поэтическое состязание. Это происходит в новолуние – такова традиция. Так что вам повезло.

– «Состязание»? И в чем это выражается?

– Ну, на самом деле, каждый желающий просто читает свои новые стихи. А так называемые «состязания» состоятся позже, когда все напьются и начнут бить друг другу морду. Это закономерно: на определенной стадии опьянения талантливым людям обычно бывает довольно нелегко прийти к взаимопониманию, – менторским тоном объяснил Лонли-Локли.

Я изумленно покачал головой: сэр Шурф, однако, разошелся. Не иначе как место тут, и правда, вдохновляющее.

Тем временем один из присутствующих подошел к стойке и начал что-то декламировать. Я не смог разобрать ни слова: в трактире было довольно шумно.

– Может быть, нам следовало сесть поближе? – спросил я. – Лично я ничего не слышу. А вы?

– Было бы что слышать, – Андэ надменно вздернул подбородок. – В начале вечера выступают случайные люди. Ну, знаете, такие мальчики, которым вчера вечером, за бутылочкой Джубатыкской пьяни, впервые в жизни удалось срифмовать три с половиной слова. Когда выйдет кто-нибудь из мэтров, станет очень тихо. Это довольно тонкий момент: тут нужно вовремя впилить, когда прекращать беседу и начинать слушать. Но обычно все впиливают.

– Грешные Магистры, еще одно знакомое лицо! – изумился я.

В дверях «Трехрогой луны» появился сэр Скалдуар Ван Дуфунбух, наш, так сказать, «патологоанатом».

– А сэр Скалдуар здесь давний посетитель, – уважительным тоном сообщил Андэ. – Когда я пришел сюда впервые, лет тридцать назад, у него уже был свой постоянный столик. Старик ничего не пишет, но как он впиливает! Полный конец обеда! А откуда вы его знаете, Макс?

– Как это «откуда»? Он же работает в Доме у Моста.

– Вы хотите сказать, что этот джентльмен – обыкновенный грыз?! – Бедняга Андэ был в шоке.

– Ну уж «обыкновенным» его вряд ли можно назвать. Он – Мастер Сопровождающий Мертвых. Старик осматривает покойников, которые имели неосторожность попасть в наше заведение, – объяснил я.

– Специалист по дохликам, которых находят грызы? – Андэ быстро конвертировал информацию. – Лихо!

– Ты бы все-таки завязывал со своими юношескими фобиями, дружок, – вздохнул я. – Сил моих больше нет объяснять тебе, что среди столичных полицейских попадаются славные ребята.

– А что я должен «завязывать»? – озабоченно переспросил Андэ. – Что-то я не впиливаю…

Мне оставалось только смеяться – благодаря нашим с Андэ беседам сленговые словечки разных Миров то и дело переплетаются самым причудливым образом.

Тем временем сэр Скалдуар Ван Дуфунбух с достоинством прошествовал по переполненному залу. Добрался до столика по соседству с нашим, где и приземлился, приветливо с нами поздоровавшись.

– Оказывается, сэр Андэ не только один из лучших поэтов нашего времени, но и великий пропагандист! – заметил он. – Скоро в «Трехрогой луне» будет собираться весь Тайный Сыск. И только непоколебимый сэр Халли останется сидеть в «Обжоре» в гордом одиночестве.

– Вы его еще не знаете, – возразил я. – Джуффин составит график дежурств, и мы будем вынуждены ходить с ним в «Обжору» по очереди. Он – настоящий тиран.

Впрочем, отшутился я почти машинально. Честно говоря, я был потрясен до глубины души. Сэр Скалдуар без намека на иронию назвал Андэ «одним из лучших поэтов нашего времени» – кто бы мог подумать! А я-то до сих пор полагал, что парень, мягко говоря, преувеличивает свои литературные таланты. И ни разу не потрудился внимательно вслушаться в его пьяное бормотание (до сих пор Андэ решался декламировать стихи в моем присутствии, только напившись до полной утраты человеческой формы). Боюсь, в глубине души я испытывал идиотскую, наивную уверенность, будто гениальный поэт непременно должен быть высоким, стройным и красивым, с огненным взором, окруженный ореолом таинственности. И, желательно, кристально трезвым.

Глупо, конечно.

Тем временем в трактире наступила полная тишина. Это случилось внезапно, словно бы некоему невидимому режиссеру вдруг взбрело в голову нажать на кнопку и выключить звук в этой точке Вселенной. Возле стойки застенчиво топтался какой-то симпатичный седобородый дядька.

К слову, его облик почти соответствовал моим дурацким представлениям о великих поэтах: высокий, стройный, красивый. Вот только никакого «ореола таинственности» там не было и в помине, а «огненный взор», если таковой имелся в наличии, скрывался за стеклами очков. Зато стихи у него были колдовские – мне и не снилось, что нечто подобное можно услышать в переполненном трактире, в двух шагах от Площади Зрелищ и Увеселений, и вообще на этом свете. Разве что в каком-нибудь специальном раю для любителей поэзии.

Потом, в течение вечера, благоговейная тишина, свидетельствующая о том, что происходящее заслуживает внимания, наступала еще несколько раз, но стихи остальных мэтров не затронули никаких таинственных струн в моем организме. Возможно, у меня просто не осталось душевных сил – они были растрачены за один присест. Этот седобородый скромник душу из меня вытряс.

– Макс, последние полчаса ты скверно выглядишь, – наконец встревожился Лонли-Локли. – Что-то случилось?

– Случилось страшное. Я услышал хорошие стихи, и меня проняло. Теперь я несколько суток кряду буду бродить как во сне и демонстрировать окружающим явные признаки врожденного слабоумия. Меня пронимает редко, зато со страшной силой! Как его, кстати, зовут, этого потрясающего бородача? Кто-нибудь знает?

– Какого именно бородача вы имеете в виду? – поинтересовался Андэ. – Их здесь много.

– Разве?.. Ну этого, с седой бородой, в очках. Когда он вышел, все сразу замолчали – в первый раз за этот вечер.

– Так это был сам Киба Кимар! – Андэ встрепенулся. – Вам действительно понравилось, Макс?

В голосе моего приятеля явственно звучало недоверие.

– А что, незаметно? – смущенно спросил я.

Почему-то мне всегда бывает неловко признаваться в подобных вещах. Раздеться догола в общественном месте – еще куда ни шло, а вот обнародовать тот факт, что хорошие стихи иногда задевают некие тайные струнки в моей смешной душе, – это, как мне кажется, слишком.

– Ну вы впилили! – Андэ покачал головой. – Вообще-то считается, что его стихи только для самых тонких ценителей. Если честно, я и сам иногда не могу впилить, почему вокруг Кибы поднимают столько шума. А иногда могу. Только для этого мне нужно принять не меньше трех тарелок самого наваристого супчика из «Старой колючки».

– Мне тоже кажется, что сэр Киба Кимар – лучший из лучших, – внезапно сказал Шурф. – Ему каким-то образом удается писать лишь о тех вещах, которые действительно имеют значение. И недоговаривать ровно настолько, насколько это необходимо. Поэтому договаривать приходится читателю. Или, как в нашем случае, слушателю. Обычно мы даже не осознаем, что сами создаем собственное продолжение услышанного. Кстати, ты, наверное, еще не заметил, но из стихов Кибы Кимара невозможно запомнить ни строчки, я уже неоднократно проверял. В этом они похожи на самые могущественные заклинания древности, иные из которых приходилось заучивать изо дня в день в течение столетий.

Я внимательно слушал Лонли-Локли, но от комментариев воздерживался. В кои-то веки ощущал настойчивую потребность в молчании – да какое там, слова не мог вымолвить. Всю жизнь полагал, что «быть околдованным поэзией» – дешевая, расхожая метафора. Оказалось, в некоторых случаях это – просто констатация медицинского факта.

Ближе к полуночи мой приятель Андэ Пу тоже наконец-то прошествовал к стойке. Я велел себе слушать его очень внимательно – лучше поздно, чем никогда.

Его стихи действительно были бы хороши, как когда-то были бы хороши мои собственные, если бы за изысканными переплетениями полупрозрачных намеков на нечто невероятное действительно скрывалось это самое «невероятное». Но под тонким слоем искусно составленных слов не было ничего, кроме бесконечного одиночества и почти детского недоумения – «почему, черт возьми, меня, такого замечательного, никто не любит?!»