Сказки детского Леса - StEll Ir

Тихий потаённый зверь – он не знает ничего о тебе

и ему глубоко оно поровну

Но только мы больше никуда не опаздываем

Никогда

Человечность неспешна – человечность почти константна

Если Геракл надумал пожить

Он никогда не обгонит черепаху полезшую к солнцу

Если в глазах твоих вкус солнца

А на спине на всякий случай мишень

Каждый оптический прицел утыкающийся тебе в спину

Сверкает от безысходности солнечным зайчиком

На твоих донельзя глупых очках

И на всё допускающих вечных зрачках

Мы сейчас потеряны

Но по-прежнему бессмертны

И кушая за завтраком манную кашку с тёплым хлебушком

Помни – мы никогда никого не оставляем в покое

С нами приходиться мучиться и жить

Скоро мы пригодимся и нас

Будут отыскивать на пыльных книжных полках

И в сырых промёрзших подвалах

Пытаться постигнуть и сжечь на кострах

Тогда нам станет намного легче

Весна:

Обкуренные как кроты мы дожидались трамвая. И видимо поэтому была весна. Солнце, люди и всякие птицы.

Трамвай показался и стал приезжать. Перед ним ехала какая-то белая «Волга» и трамвай пытался обогнуть её то с правой то с левой стороны. То так пытался то так – и ничего не получалось. Но это ещё была не самая весна.

Сразу за трамваем шёл человек в выпущенной наружу белой рубахе и с барабаном средней величины, возможно даже пионерским, одетым тесёмкою на шею. Человек шёл и барабанил и это нас с пухом укатало. Вот это уже была весна, потому что укатало не только нас, но и всю дождавшуюся трамвая и весны остановку людей. У человека ещё была хозяйственная сумка с продуктами и шляпа вполне респектабельная, но это был уже наш человек. Хотя возможно сам он этого ещё до конца не осознавал в результате чего пытался пока трамвай остановился всё-таки дойти за продуктами в магазин в своей бухгалтерской шляпе. Но рубаха у него была на выпуск и нас подорвало.

- Бей зорю, пернатое отродье! – закричал я сверзившись с удорожных перил.

- Какую зорю? – растеряно оглянулся человек в белой рубашке. На вид ему было лет сорок, но он уже вполне годился для вечности.

- Залихватские песни пой! – пояснил я и спросил у Пуха: «Не подскажите почём семечки?»

Мы сидели уже совершенно одни, ушли все трамваи и с ними автобусы и с ними корабли дальнего плавания в дальнее плавание. Солнце осталось. И весна. Пух мечтательно (а не от того что обкурился как хорёк) завёл вверх глаза и сказал:

- Эх, махнуть бы немного – и в небо! Дядь, дай барабан! – переключился Пух на весёлого барабанщика, не пошедшего всё-таки в магазин и стоявшего с открытым ртом.

Но не тут-то было. Он собрался таки с духом – вновьприбывший. Рассердился немного и закрыл рот.

- Шантропа оголтелая! – оповестил он собою окрестные возгласы. – Рота, подъём!!!

И отстучал немногие такты.

- Над кем потешаться изволите! – и дальше уже пошёл без умолку. – Цыплячье племя! Кто вас летать учил? Неправоспособные насекомые, да я вас! Откуда-то вылезли и сидят! Может оно ни к чему совсем, но передовая общественность возьмётся за ваше воспитание!

С этого места мне показалось, что скорость его речи непрерывно нарастает и я улавливая слова перестаю понимать их значение.

- Подумаешь, вышли они! Это не даёт вам право по улице ходить! А позвольте-ка вас спросить! А может я давно за вами наблюдаю и пришёл к выводу! А где интересно знать? И кто мне объяснит для чего они здесь сидят и мы с ними ещё разговариваем! Слезь с перил ведь весна!

Прямо посреди его темпераментной речи я спросил у Пуха:

- Чего он так быстро? Ничего не пойму. По-моему такой… астронавт! А?

Но Пух видимо понимал о чём речь и не делился по тайному. Я почувствовал себя угрюмым лохом, но глянул тогда на оратора и отлетел. Да он же светлый как ёлка был на новый год! Сияющий весь из глуби как ясно солнышко! От него из себя вся радость на всех шла! Тут тогда рот открыл я…

Только помню, как он спохватился вдруг, нашёл свой трамвай (во деревня! Это же уже был наверное миллион сорок третий трамвай после того – его) и заспешил уходить. С барабаном в шляпе и с сумкою, я забежал тогда, я не захотел тогда – чтобы он уходить, и всё просил: «человек в синей рубашке, человек в синей рубашке – сыграй Моцарта. «Реквием». Но ему было некогда.

- Пусть он идёт, ему ведь спешить, - сказал пух. – Он на всю землю пришёл же. Весна. Везде пусть будет успеть.

И тогда я подумал:

- Да!

Мягкий маленький мышонок

Улыбается спросонок

Больше нету ночи и здесь не будут стрелять

А мы лежим тихо греемся и нам об этом – не узнать.!..

Ещё немного и на стене появился солнечный зайчик это было предвестием большой бури и немногие выдержали кто подался на север кто подался на север кто подался на все в нетерпении стороны но были и такие которые остались здесь - ждать по ним и пришлось пришлось с запалом озорно и навыворот так что обратно уже не хотелось не хотелось да и не было больше возможности одного человека пытались повешать вот там а он с петлёй на шее такие сказки сказывал что мир вкруг него присмирел а ещё другого пытались отвернуть долговременными огневыми точками так он спать на них ложился с таким завидным постоянством что точки огневые эти не все и выдерживали или вот ещё был один человек тоже простой проще некуда родился прямо в хлеву наверное с коровками даже которые мукали так ему потом гвоздиков навбивали в него и коленки не стали перебивать не потому что милосердные а чтоб было время помучиться только он мучиться-то мучился а только всё равно остался сосредоточен и почему-то хорошо думал о них кто мучил его такой смешной детский сад и человеков там было таких уже по за одним один и не страшно было поэтому уже совсем жить на земле и даже не страшно и не горько даже было на земле умирать. Вот.

Зайчонок мой, когда просыпаешься условным утром, а вокруг бездна всего и бездна неограниченной пустоты – открытый космос. Нетронутая никем до тебя вселенная. Когда всё внутри запахивает от неохватности окружающего мира и непеределываемости всех необходимейших, важных, добрых дел, и когда не всякий раз успеваешь ухватить и малую часть, и от того приходишь в почти физически ощутимое отчаяние. Когда глядь в окошко - а за ним с одной стороны ослепительное косматое рвущееся вкруг себя лучами солнце, а с другой стороны такая чёрная непроглядная пропасть, что если бы не звёзды, то даже ты не смог бы посмотреть даже в ту сторону бездонного космоса. Звёзды. Звёзды во многом и выручают.

Утром он проснулся глупый совсем и до обидного интеллигентный. Вошедшая нянечка застала его за упорным протиранием очков о простынку при полностью тугом в тоже время спеленании обеих руков в опрятной смирительной рубашке. Нянечка только покачала головой. Она звала его попросту – «лисапед». Он улыбался ей восторженно в таких случаях и вёл себя хорошо.

Ночные ребята уже попрятались, с сегодняшней ночи на удивление остался относительный в палате порядок и за окном всходило чистое, наверняка умытое, солнце. Поэтому настроение было правильное и он улыбался в этот раз так, что чуть рукава смирительной рубашки не развязывались. Даже нянечка не выдержала на него посмотреть и сказала: «Ну сверкает какой! Как есть – лисапед». Вот тут-то оно и случилось.

…край подушки вежливо приподнялся и из-под него показалось белое пушистое ушко маленького происхождения. «Зайчонок», определил он профессионально и улыбку его как ветром сдуло. Он аккуратно и незаметно наверное только для себя стал поправлять краешек неверного поведения подушки. Зайчонок на немного исчез. Он обеспокоился Довольно всерьёз. Непорядок был не из рядовых. Во-первых был день. Во-вторых в комнате присутствовали.

- Совсем и не день как раз, это же ведь вокруг – утро! Посмотри! – предложил зайчонок с противоположного конца кровати. – И нянечка – она же добрая совсем. Сам ты посторонний! Вот…

«Ну вот. Обижается ещё», подумал он и спросил

тихим шёпотом:

- Ты чего?

Но зайчонка уже не было и стало немного грустно.

Хоть зайчонок и приходил не по правилам. «Ушёл», подумал он, «жалко…».

Нянечка ушла уже совсем и было тихо вокруг, а всё было жалко и жалко.

- Вот смотрю я на тебя и думаю, – заявил ему

негромко и задумчиво зайчонок с подоконника на котором стояли пузырьки и лежал термометр. – Не выйдет из тебя путёвого сына!

- Он даже вздрогнул от неожиданности и тихо