Египтолог - Артур Филлипс

И внезапно понимаешь, что бессмертие, ценнее которого для тебя нет ничего на всем белом свете, висит на волоске — ты с каждым днем стареешь, твои враги приближаются. Как взять все, что понадобится тебе в неопределенном будущем, без потерь и не привлекая к себе лишнего внимания? Такова дилемма каждого путешественника, будь то я, отправляющийся на юг, или царь, отправляющийся под землю: что сложить в чемодан?

Три дня до перевода.

Танцовщицы на крохотной сцене напомнили мне об одном стихотворении Атум-хаду:

Атум-хаду полюбил двух сестер,к себе в покои он их привел,не знали они, что от царской любвиобразуются волдыри.

Как чудовищно корежило бедного Гарримана, когда он продирался сквозь этот сравнительно невинный пассаж! «Дошло до Атуум-Хадуу известье о блудном нраве двух сестер», и «Атуумова палата правосудия», и «высочайший гнев их опалил», и все в таком духе. Уязвленного ханжу утешает девица Юриспруденция.

19 окт.

Каир, кабаре, поздно ночью

Дорогая моя царица грядущего!

Только что перечитал твое послание от 22 сентября. Я перечитываю его снова и снова уже три дня и вижу твое лицо повсюду, даже на этом восточном представлении. Женщины на сцене сбрасывают шелковые шарфики под грохот тамбуринов и скрипичный вой, их покровы плывут вниз, словно ароматы. С первых шагов они казались практически обнаженными, но вот покрывало за покрывалом падает на сцену и мой столик, а танцовщицы не более обнажены, чем в самом начале, хотя из шарфиков, вуалей и покрывал сложилась уже горка с приличный бархан, укрывающий царскую гробницу.

Каир кишит напоминаниями о тебе. Пальмовые деревья в ночи — в точности тот огромный загубленный букет, который я держал в руках, когда прошлой весной два часа прождал тебя под долсдем — помнишь, ты еще вышла из такси и холодно посмотрела на меня, явно не узнав? Мне только что вспомнился майский вечер, мы с тобой катались тогда на лодках-лебедях в Общественном парке, и я декламировал тебе стихи Атум-хаду, а ты все смеялась над нами:

Атум-хаду впервые видит царицу грядущих времен.Распухают, воспламеняются и сердце его, и тело.Он помешается и спятит, он преступит закон,если она, обнажена, не возьмется скорее за дело.

Ты же, безмятежно усмехаясь, с улыбкой смотрела на меня снизу вверх. Сквозь потрясение от царских виршей и аппетитов ты видела меня — такого, какой я есть на самом деле. В тот миг я понял, сколь исключительна моя находка; будто мне удалось проникнуть в усыпальницу, набитую драгоценностями и блескучим золотом. Ты смотрела на меня — и видела то, что стоило любви, что было ее достойно. Той весной я нашел тебя, полюбил тебя, завоевал тебя — и что бы ни скрывали пески, с тобой их богатства не сравнятся. Маргарет, ты — изумительная девушка. Ты для меня идеальная жена.

Вскоре ничто не сможет помешать нашему бракосочетанию. Я молю тебя подождать, потерпеть, остаться сильной и здоровой — и ждать, ждать меня, ждать! Ты и оглянуться не успеешь, как я вернусь, зацелую тебя до смерти, утоплю в сокровищах, поселю в доме таком, что не приснится и во сне, ты будешь развлекаться и отдыхать все дни напролет, сколько захочешь. Ты спрашиваешь меня в своем послании, где мы будем жить. Я скажу тебе: мы с тобой, ты и я, будем жить во дворце у реки, под пальмами, и весь мир будет у нас в кармане.

Твой царь,

Р. М. Т.

P. S. Надеюсь, ты воспримешь сие проявление беспокойства в правильном свете: мне кажется, твой отец слишком уж полагается на Инге. Каков бы ни был диагноз, переутомление и приступы болезни следует лечить, обратившись к врачу-специалисту и принимая препараты, повышающие тонус организма; однако по отрывку письма, которое ты послала мне, будучи одурманенной лекарствами, получается, что она дает тебе снадобья, которые лишь обостряют симптомы. Позволь заметить: никто не знает о тебе столько, сколько известно мне, никто чаще меня не видел тебя здоровой и жизнерадостной. Когда ты станешь моей женой, мы не пожалеем средств на лучших специалистов. Вручаю тебе всю мою любовь без остатка. Ты — моя царица.

Дом престарелых «Гавань на закате»

Сидней, Австралия

24 декабря 1954 года

Мэйси!

Это опять я. Верно, заставил вас поволноваться? Вот и еще одна неделька пролетела. Надвигается Рождество. Веселое, говорят, времечко.

Интересно, Мэйси, вы религиозны? Я вот ни на столечко нерелигиозен, по мне — это удел записных дураков. Но здесь живет старушка, она выжила из ума, как и многие другие, все время молчит да в телеэкран смотрит, и вот сегодня утром она мне сказала — в первый раз со мной заговорив, — она сказала мне, что в следующем мире людей будут судить все те животные, которые видели их в мире этом. Не только съеденные коровы или там пойманные рыбы. Она, кажется, не «вегетарианка». Нет, вообще любые животные, которые видели вас, когда вы занимались своими делами. Понимаете? Кошки, которые смотрели на вас, когда вы были якобы один. Собаки, которые нежились на солнце через дорогу. Птички за окном. Золотая рыбка в аквариуме. Они все расскажут, как вы себя вели, сказала старушка, доложат, как в парламенте, а потом решат, куда вас отправить — на облако или на сковородку. Что скажете? Я думаю про всех животных с печальными глазами, про зверей, с которыми я оставался наедине. Я думал, они дрыхнут, да коли даже и не дрыхнут — все одно ничего не понимают. Ее идеи меня удивили, даже расстроили. Такого быть не может. Вы слышали, чтобы еще кто-нибудь о таких вещах толковал?

Ваша тетушка Маргарет, о чем вы вряд ли в курсе, в 22-м году держала собачек. Хотя, может, вы видели на фотографиях. Тибетские спаниели, сказала она мне, когда я появился на пороге дома вашего двоюродного дедушки, то бишь — 13 октября 1922 года. Ваша тетушка открыла мне дверь, когда я вошел, собачки на меня затявкали. Я не успел и слова вымолвить, а она мне говорит:

— Тибетские спаниели, дорогущие и чрезвычайно р-р-р-р-редкие! — Она сказала «редкие», вроде как на меня заворчав, и презрительно скривила губки. Ага, и тебе здрасьте, подумал я. Тетушка ваша была очень даже ничего, такая современная девочка, вся искрилась прямо. Сомневаюсь, что она вам про меня вообще рассказывала, хотя, может, у вас есть что мне сообщить, но коли что и понарассказала, я на свой счет не обольщаюсь, навряд ли я произвел на нее впечатление, к тому же иногда она могла и приврать, вы, когда будете читать ее записки, это учтите.

Ваш двоюродный дедушка был не дурак и мне понравился: могучий что твой крокодил, огромный, волосы назад зализаны. Сразу предложил мне очень хорошую сигару. Он сидел в гигантском кабинете за большим блестящим столом, изучал рекламное объявление. Развернул его, показал мне:

— Это для сезона отпусков. Думаю вот, одобрить его или нет.

На рисунке женщина несет на большущем блюде гигантскую дичь, а рядом написано: «Вид у пищи непригляден, если стол твой ненаряден! В „Фешенебельных Фасонах Финнерана“ ты найдешь все, что нужно для отпуска! (Гарантийный срок службы наших товаров — вечность!)». Женщиной на рисунке была ваша тетушка, она для него и позировала.

— Я столько времени на это потратила, — вздохнула она. — Хотя бы индейку не пришлось держать, художник ее позже пририсовал. Мне он показался чуток голубоватым…

— Попридержи язык, — проворчал Финнеран. — У нас гости. Так чем мы можем быть вам полезны сегодня, мистер Гарольд Феррелл из «Международных расследований Тейлора», прибывший аж из самой Австралии? — Он осмотрел мою визитную карточку и покатал во рту незажженную сигару. — Сдается мне, у меня в этой самой Австралии не было никаких дел.

Я сказал ему, что мое дело связано с наследством одного австралийского парня и что его деловой партнер профессор Трилипуш в состоянии помочь мне найти пропавшего наследника, с которым мог познакомиться во время войны.

— Ральфи? — вмешивается тут ваша тетушка. — Он не просто деловой партнер, Гарри! — Она сразу назвала меня «Гарри» и потом всегда так называла, мне это нравилось.

— У этого джентльмена дело ко мне, Мэгги, так что выкатывайся!

Она вскинула брови, саркастически сделала реверанс, взяла в охапку собак и захлопнула за собой дверь. Я подумал тогда, что с вашей тетушкой все ясно: разбалованная, очаровашка, ежели хочет такой казаться, в душе немного сноб — потому что еще молоденькая и настоящих снобов не видела. Без обид, Мэйси, но было ясно, что в этом доме живут нувориши. Никаких дворецких, просто живет себе семья — и все. Не поймите меня неправильно: мне они пришлись по душе. Мне понравилось, как говорил Финнеран, и дом его мне тоже сразу понравился. Он разбогател (думал я), но не разучился еще понимать простых людей, знал, что всего деньгами не купишь. Надеюсь, Мэйси, я сейчас описываю и вас в вашем нью-йоркском особняке.