Это небо (ЛП) - Доутон Отем
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я издаю стон, подгибаю ноги так, что превращаюсь в бесформенный шар в центре кровати. Меня гладят по голове, убирают волосы. В ответ я глубже зарываюсь под мягкую простыню. Раздается смех, когда я зажмуриваю глаза и бессвязно бурчу.
Рука движется. Длинные пальцы прослеживают выпуклые ребра, пробегаются от груди до талии, от талии до бедра.
— Колд дрип, латте…
— Я сплю? — бормочу я в подушку. — Так неохота открывать глаза, но разговорами о кофе ты безумно меня соблазняешь.
Горячее дыхание опаляет ухо.
— По-твоему, это соблазнительно?
— Очень.
Я зеваю и потягиваюсь, как кошка. С закрытыми глазами нахожу Лэндона, привлекаю к себе и целую.
Он со стоном отстраняется.
— Не могу, — говорит он напряженно-сожалеющим голосом.
— А? — Поднимаю голову, устало кошусь на окно. — На улице темно. Очень темно.
— Потому что сейчас четыре утра. — Он ведет ладонью по ноге, смыкает пальцы вокруг щиколотки.
— Четыре? — удивленно разеваю я рот. — Зачем ты так рано встал?
Он вновь меня целует. На этот раз в нос.
— Надо уйти, — говорит он, на вдохе выпячивает грудь.
Пользуясь случаем, я прижимаюсь к нему, обхватываю ногой его ногу, тяну его на себя. Он испускает очередной стон. Кровь приливает к коже.
— Нет, нет, нет. — Он ослабляет хватку на щиколотке.
Прокладываю дорожку поцелуев по подбородку, щеку царапает жесткая щетина.
— Вернись в кровать, — командую я.
Он меня отпускает, упирается руками в матрас и нехотя отодвигается.
— Извини, что разбудил, но я не хотел, чтобы ты волновалась, когда проснешься.
Я начинаю очухиваться. Тру глаза, приподнимаюсь на локтях. Растрепанные каштановые волосы спадают на плечи, как шелковая шаль.
— О чем ты?
Он сверлит меня глазами. Наклоняет голову.
— Я не хотел, чтобы ты строила догадки, почему я ушел. Но если подумать, надо было оставить записку и дать тебе выспаться. Наверное, захотелось тебя поцеловать.
— Куда собрался? — трясу я головой. — Сегодня пятница? Или воскресенье?
— Суббота, — смеется он и гладит меня по волосам. — Засыпай.
— Нет, я… — я наконец-то замечаю, что он в гидрокостюме, и говорю сонным голосом, — ты поедешь серфить в четыре утра?
Он кивает, не в силах убрать довольную ухмылку с лица.
— Телефон оповещает меня о больших прибоях. На Блэксе скоро пойдут западные трехметровые волны. Может, четырехметровые, — радостно произносит он. — Хочу туда добраться, пока лайнап свободен.
— Ты поедешь серфить в четыре утра? — повторяю я.
Я сажусь, сминая простыню. В углу спальни Уайт поднимает голову и скулит.
— Поеду.
Я моргаю, размышляя, потом широко зеваю и разминаю шею.
— Подожди. Я с тобой.
Лэндон смеется.
Сонливость прогнать никак не выходит. Я пригвождаю его взглядом.
— Что, нельзя?
Он делает руками успокаивающий жест и улыбается уголком губ.
— Джемма, на воде ты держишься лучше, чем я ожидал, но если ты считаешь, что я разрешу тебе гонять по большим волнам, да еще и в темноте, значит, ты выжила из ума. Я не буду рисковать. Так умирают дебилы.
Я беру шорты и поправляю футболку, которую он дал мне для сна.
— Я и не говорила, что хочу посерфить. Я просто поеду с тобой.
— Нет. — Он запускает пальцы в волосы. — На улице темно. Ты ничего не увидишь и заскучаешь.
— Ты повторяешься. Не заскучаю. — На прикроватном столике нашариваю резинку и стягиваю волосы в пучок. — А даже если и заскучаю, ну и что? Это мои проблемы.
— Ты замерзнешь.
— Так поступи по-рыцарски и дай мне куртку, — со вздохом пожимаю я плечами.
— Ты устанешь, — бессильно говорит он.
— Без разницы. Я хочу поехать с тобой. — Может, в силу того, что в ранний час слова и тайны кажутся пустяком, я вздергиваю подбородок и смотрю на него. — Кого волнует, что сейчас темно, что я устану и замерзну? Ты того стоишь.
Лэндон
В детстве я не понимал, насколько все плохо.
Я считал свою жизнь нормальной. Более чем нормальной.
Я считал, мне повезло, что я живу рядом с Тихим океаном. Когда Клаудия жаловалась на дружков матери, которые орали, гомонили, крушили все подряд, или на шмотки из секонд-хенда, которые мы носили, или на холодный суп из банки, который мы ели четвертый день подряд, я напоминал, что могло быть хуже. Мы могли родиться в городе без океана — например, где-нибудь в Айове.
Шли годы, я начал замечать разницу между нами с Клаудией и другими школьниками. У большинства было полно обуви. Они не переживали, хватит ли денег на обед, будет ли где ночевать. Они были счастливы, защищены. Я видел, как улыбавшиеся родители подвозили детей на сияющих машинах, и думал об отце, о котором мы слышали, но никогда его не видели. Я думал о матери, которая отсыпалась на диване. Яркие красно-синие места уколов тянулись по рукам, напоминая укусы насекомых. На полу вечно валялись пустые стеклянные бутылки с запахом лакрицы и моющего средства.
Я думал о грязной ванной и рыжем пятне над унитазом. О пустом холодильнике и почти не работавшем телике. О лекарствах и пакетах у матери в ящике, содержимое которых смахивало на детскую присыпку.
О парнях. Некоторые вели себя неплохо, но большинство вызывало мурашки. Самым ужасным был Стив. Я терпеть не мог дни, когда он напивался, потому что он начинал злиться. А когда он злился, он обожал бить все подряд. В том числе меня.
Я представлял, как он стоял в дверном проеме моей спальни, длинная тонкая тень, обрамленная желтым светом. Я чувствовал теплое дыхание, он подбирался ближе, водил пальцем, проверяя, сплю я или нет. Меня тошнило от страха, словно я животное, которое знает, что оно в ловушке; я задерживал дыхание, зажмуривал глаза.
Плакать я себе не разрешал, даже когда он за волосы выдергивал меня из кровати, пинал в живот, называл слюнтяем. Никаких слез. Никаких слез. Никаких слез. Иначе он переключился бы на Клаудию. А я мог стерпеть что угодно, только не это.
Единственным светлым пятном в нашей жизни был дядя Дин, который любил серфинг и «Маунтин дью "Код красный"», цитировал дрянные фильмы вроде «Космических яиц» и «Парка юрского периода». С сестрой-наркоманкой и каруселью временных папаш, вращавшейся в нашей жизни, он ничего сделать не мог, зато по субботам он возил нас в Ла-Холью, учил ловить волну, покупал мороженое.
На девятый день рождения он подарил мне доску. После этого от Тихого океана меня было за уши не оттащить. Я стал водой. Я стал солью, молекулами, приливом, достигшим луны. Я стал временами года.
Летом, когда на побережье вырастают южные волны, я усердно серфил, на попутках ездил к Оушенсайду, чтобы отметиться на местных пристанях.
Осень — попурри из волн, раздуваемых ветрами в Санта-Ане. Я быстро понял, что не вылезать с брейков лучше всего в это время года. Я брал доску в Сансет Клифс, где сталкивался с местными жителями, строго следившими за лайнапом.
Зимой больше брейков и меньше людей на пляже. Меня устраивало. Под тусклым голубым небом я одевался и входил в воду, терялся в энергии северо-западных волн, доезжал до Хрустального пирса на Пасифик-Бич.
Весной, как правило, прибой затихает, но изредка случается, что северные ветра взметают южные волны. В эти месяцы я оттачивал умения, тренировал эйры, экспериментировал.
Я хотел знать, что я могу делать с доской.
Я хотел знать, насколько далеко я могу зайти.
Несмотря на стремных дружков матери, наркотики, выселения, у меня был мерцающий Тихий океан. У меня было свое место. У меня был настоящий дом — дом, который никто не мог забрать, дом, где никто не причинит мне боли, дом, где я мог забыться.
В итоге меня заметили парни постарше. При помощи дяди Дина у меня появились тренер и спонсор, серфинг стал историей не про спасение, а про поездки. Я стал человеком, с которым считались. Я строил планы.
Но в мои планы не входило, что во вторник утром, когда мне было шестнадцать лет, водитель автобуса поедет на красный свет и врежется в машину дяди Дина. В мои планы не входило, что в душе зародится яростный гнев.