Петрович - Олег Зайончковский

— Пошли отсюда, — прошептала Вероника.

Они попятились было, но Виктор Витальевич снова пошевелился:

— Эй!.. Пст… — воззвал он слабым голосом.

— Что вам? — осторожно спросил Петрович.

— Помоги сесть, — попросил Жюв. — Дай руку.

Поколебавшись, Петрович подошел и взял его за руку.

— Оп! — сказал Жюв и принял вертикальное положение. — Бр-р-р… — Он потряс головой и уставился на Петровича: — Тебе чего тут надо?

— Мне?.. — Петрович пожал плечами и вдруг усмехнулся: — А вы сами что тут делаете?

— Я?.. — Жюв на мгновение задумался. — Я здесь отдыхаю — понял? От вас ото всех…

Сказав это, он поднял голову и обнаружил наконец стоящую поодаль Веронику.

— А, да ты с дамой! Тогда извини… Освобождаю помещение.

Жюв попробовал встать, но плюхнулся задом опять на скамью.

— А вообще-то, молодые люди… — он неопределенно повел рукой, — шли бы вы на свежий воздух. Ну что вам делать в этом гадюшнике? Ведь вся жизнь у вас впереди… А мне, — он накренился, — мне дали бы тут спокойно сдохнуть.

Силы оставили Виктора Витальевича, и он снова повалился на лавку.

Часть четвертая

Павильон

— Ваша история, Георгий Петрович, банальна. Если хотите, я могу продолжить ее в обе стороны.

— Не хочу.

— И все-таки… какого лешего вам понадобилось поступать в художественное училище? Вы ведь совершенно не готовы.

— Угу… Они мне так и сказали.

— Ну вот. Стоило вам ехать за тысячу километров, чтобы это услышать. Вы же не Фрося Бурлакова, должны бы сами понимать.

— Фрося Бурлакова поступила, между прочим. А у меня прадедушка в этом училище преподавал.

— Как трогательно.

— Да нет… просто Ирина считает, что у меня к рисованию наследственные задатки.

Станислав Адольфович иронически хмыкнул:

— Я, простите, не знаю, кто такая Ирина, но к рисованию у вас задатков не больше, чем к чему-либо другому.

— Или не меньше — Петрович насупился.

— Ну-ну, я не хотел вас обидеть. Только мне непонятно… вот выставили вас из училища с вашими, с позволения сказать, работами. Почему же вы сразу не отправились восвояси, на волжские берега? Кой черт занес вас в этот павильон? — Станислав Адольфович обвел взглядом свое пыльное царство с огромным столом-плазом посередине.

— А что я там забыл? — усмехнулся Петрович. Он посмотрел в мутное окно павильона, к которому снаружи лип московский мелкий дождик, и покачал ногой. — Нет, правда… Тетя Таня говорит, что еще не все потеряно.

— Тетя Таня?

— Ну да; я же вам говорил, что живу у тети Тани. Она считает, что если я уеду к себе, то буду весь год бить баклуши, а потом загремлю в армию. Она архитектор в Моспроекте.

— И что же — тетя полагает, что у нас вы занимаетесь делом?

— Не знаю… Она считает, что здесь я приобщаюсь к цивилизации.

Станислав Адольфович рассмеялся своим несколько дребезжащим смехом:

— Вот как… Но почему она не приобщает вас к цивилизации у себя в Моспроекте?

Петрович пожал плечами:

— Наверное, не хочет из-за меня краснеть… И потом она говорит, что дизайн мне ближе по профилю.

— О да, дизайн — это ваш профиль…

Станислав Адольфович понюхал у себя в стакане, сделал маленький глоток и вернул стакан в подстаканник.

— Ваша тетя нашла, куда вас пристроить… Однако я бы все-таки отправил вас домой.

Петрович улыбнулся:

— Но вы не моя тетя.

— Да, я не ваша тетя, — согласился Станислав Адольфович. — Но я обязан приобщать вас к цивилизации, хотя бы по должности. Например, замечаю вам, что вино вы пьете залпом, как пролетарии из макетного цеха, а это между тем настоящее божоле. Вас угощать неинтересно.

Петрович покачал ногой. Вино легко возгонялось в молодом теле, выделяя законсервированное солнечное тепло и философскую энергию. Но философствовать с премудрым Станиславом Адольфовичем было рискованно, и потому Петрович дожидался прибытия остальных обитателей павильона.

Павильон №44 Выставки достижений народного хозяйства был примечателен тем, что экспонаты его не оставались в нем ночевать, а разъезжались каждый вечер кто куда. Например, Станислав Адольфович ежевечерне мигрировал в один из центральных московских переулков, в свою недавно обретенную чудесную четырехкомнатную квартиру. До Петровича доходили сплетни, будто вся сознательная жизнь его прошла в бесконечной череде квартирных обменов. Зато теперь, когда главная цель была достигнута, Станислав Адольфович остаток своих дней посвящал проекту очень интересной люстры для гостиной.

Где и в какие футляры укладывались на ночь другие дневные жители павильона — этим Петрович не особенно интересовался. Знал он только, что дальше всех забирался художник Авакян. Карен Артаваздович проживал за городом и вообще за пределами цивилизации — в районе каких-то Белых Столбов, что находятся к югу от реки Пахры.

Между тем времени было десять часов с хвостиком. За стеной уже слышались голоса и хлопанье вытряхиваемых мокрых одежд — это подтягивались на службу соседи: отдел пропаганды технической эстетики. Петрович расплел ноги, выбрался из кресла и потянулся.

— Пойду покурю.

Курилка была устроена в застекленных сенях парадного, никогда не отпиравшегося входа. Здесь Петрович нашел фотографа, Сашу Юсупова, кивнувшего ему довольно безразлично. Саша носил трижды простроченные джинсы «Дабл Райфл» и сигареты употреблял американские, сгоравшие в несколько затяжек.

Помолчав с Юсуповым, Петрович вернулся к себе и снова занял кресло подле Станислава Адольфовича. Комната с плазом так и не пополнилась сотрудниками, поэтому оставалось лишь созерцать ее знакомый, давно приевшийся интерьер. Тут стояли два кульмана, крытые пожелтевшим ватманом, и большой шкаф с бумагами, служивший пьедесталом пластилиновому, серому от пыли макету трактора. Стены комнаты сплошь были увешаны планшетами с изображениями разных дорожных машин, выполненными в романтически-голубоватых тонах. Машины эти никогда не работали на дорогах; они ездили только на выставки художественного конструирования, но и то — в виде пластилиновых или пенопластовых макетов. Вернувшись с выставок, они миновали стадию железного воплощения и делались сразу достоянием истории отечественного дизайна.

В одиннадцать Станислав Адольфович оторвался от эскизов своей люстры и обвел комнату глазами.

— Странно… — пробормотал он. — Наверное, у Олега опять сбежала собака.

— Очень может быть, — согласился Петрович.

Олег Михайлович, художник-макетчик, был хозяином дога по имени Карл, но хозяином только формально. На самом деле он находился в полной зависимости и от пса, и от супруги, и даже от своего старого трофейного «Опеля», давно безвыездно стоявшего в гараже. Но супругу и «Опель» хотя бы не приходилось ловить по всем Черемушкам, а с Карлом такое случалось довольно часто.

Станислав Адольфович побарабанил пальцами по столу.

— Странно, странно… — повторил он, но в голосе его не слышалось особенного удивления.

Изумиться ему пришлось в следующую минуту, когда дверь в комнату приотворилась, и на пороге… Нет, никто не переступил порога: в образовавшуюся щель сначала просунулась голова, отороченная снизу густейшей черной бородой. Борода подвигалась, и где-то в вороном волосе сахаром блеснули зубы.

— Всем привет!

Карие глаза Авакяна из-под мохнатых бровей лучились робко и ласково. Следя на полу необыкновенно грязными ботинками, он бочком стал пробираться на свое место и, как всегда, зацепился сумкой за угол плаза.

— Прошу прощения…

Станислав Адольфович откинулся на стуле:

— Нет слов, Карен! Сегодня вы побили все рекорды.

Действительно, обычно Авакян не появлялся раньше полудня.

— Сам удивляюсь, — улыбнулся застенчиво Карен Артаваздович. — Сегодня почему-то меня в метро не проверяли.

Это был год, когда в метро проверяли документы у всех «армян» — то есть у «лиц» с соответствующей внешностью. Но и с несоответствующей — тоже иногда проверяли. Так однажды попался Петрович и — разумеется — без документов. Милиционеры из своего подземного отделения позвонили Станиславу Адольфовичу, и тому пришлось поручиться за юношу именем Технической эстетики.

Водная преграда в виде реки Пахры, идентификация личности в метро — это были еще не все трудности, с которыми сталкивался Карен Артаваздович по дороге на службу. Последнее препятствие представлял собой забор, ограждавший ВДНХ по периметру. Забор был не слишком неприступен, но грязен и изобиловал торчащими деталями, часто портившими штаны; к тому же сигать через него Авакяну мешала его медвежья комплекция. Почему, имея служебный пропуск, художник предпочитал такой сложный способ проникновения, можно было только гадать.

Зато уж добравшись до рабочего места, Авакян предавался деятельности на все 125 рублей оклада. Вновь и вновь на казенный ватман натекали долгие, туманные акварельные полосы: коричневые, зеленые, тревожно-багряные. Петрович подозревал, что Карен вдохновлялся ежедневными видами из окон своей электрички. Лист за листом ложились справа и слева от Карена, сохли, падали на пол, чтобы вечером всем отправиться в корзину для использованных бумаг. Никто в течение дня не посягал на Авакяново творческое уединение, разве что иногда Петрович, но его извиняла молодость лет.