Драконы Вавилона - Майкл Суэнвик

Вагон, из окна которого смотрел Вилл, был забит свыше всяких возможностей. Сидевшая напротив девушка-коза то и дело стукалась с ним коленями и держала подбородок так высоко, что сидевшей рядом русалке было впору расчесать ее реденькую бородку, при этом она деликатно пощипывала букет маргариток, один лепесток за другим, гадая на какого-нибудь будущего мужа, или поклонника, или шустрого любовника, тихонько стучащего ночью в окно. Людоед, весивший фунтов четыреста с лишним, в голубом пиджаке, который был ему мал размера на три, втиснулся рядом с Виллом, засунул на манер кружевного платочка в свой нагрудный карман обкусанный бутерброд и тут же заснул. С его длинного, одинокого, грязновато-желтого клыка ритмично падали капли слюны. Были здесь и другие. В восьмиместном, по идее, купе перемешались, как части головоломки, импы и динтеры, гномы и огневые поскакунчики, домовые и феи.

— Мы уже приехали? — спросила Эсме.

— Нет еще. Да ты спи, маленькая, спи.

А вонь тут стояла — хоть топор вешай: дичайшая смесь вавилонского табака, неделю не мытых подмышек, рисовой пудры, гниющих фруктов, корицы, забитого туалета, скуки и черной тоски, а окно, дергай не дергай, никак не хотело открываться. Вилл отвлекался от всей этой неописуемости, глядя в окно на проплывавшие мимо равнины. Безупречно гладкие, без единой зацепки для глаза, они гипнотизировали, навевали сон. И такими, говорили ему еще в лагере, они и будут всю дорогу, пока не начнется Большая Фейри. (Но если он чему-нибудь и научился в этом лагере, так это не верить ничему, что рассказывают.) Однажды с наружной стороны долгого, многомильного поворота он вроде бы увидел вдали Вавилон, вернее, Вавилонскую башню, которая нагло располосовала безупречную чистоту небес. Но у него оставались сомнения, потому что башня была слишком уж большой, слишком уж высокой, слишком уж как-то легко заметной. Ее стены и окна вторили цветом небу. Затем вагоны с клацаньем повернули, и башня, если это и вправду была она, пропала из виду.

Но внутренним зрением он все еще видел тень этого невероятного шпиля, ометающую равнину быстрее любого поезда, неуклонно, как стрелка часов.

Без всякого желания Вилла его рука поднялась и написала на стекле:

!ИГЕБ

Но Вилл не обратил на это внимания, он все смотрел и смотрел на бескрайнюю равнину, чувствуя себя крошечным и никчемным и постепенно возбуждаясь. Страх мешался у него с желанием. С каждой оставленной позади милей он испытывал все большую пустоту, нарастающее напряжение, щемящее желание быть переписанным наново, бывшее настолько сильным, что почти что стало молитвой: Великий Вавилон, матерь всех городов, прими меня, поглоти меня, раствори меня, преобрази меня. На этот, только этот единственный случай пусть один плюс один не равняется двум. Переделай меня в кого-то другого. Сделай этого другого всем, чем я лишь хотел быть. Во имя секиры и лабриса[20], аминь.

Любые молитвы опасны. Их либо услышат, либо не услышат, и это еще вопрос, о каком из исходов придется больше жалеть. Но в то же время они были необходимы, потому что сулили хоть какой-то выход из невыносимого настоящего. В деревне был один жестянщик, который сорвал в лотерее крупный куш. На первую треть выигрыша он купил себе жену. Вторая треть ушла этой стерве, чтобы дала развод. На последнюю треть он пьянкой загнал себя в могилу. Как-то незадолго до конца он столкнулся с Виллом в двух шагах от трактира, отшатнулся к стенке и ополз на землю. Глядя вверх, он блаженно улыбнулся и подмигнул.

— Почти уже там, — сказал он Виллу. — Приму на грудь еще пару стаканов, и дело с концом.

Виллова рука опять поднялась. На этот раз она написала:

!!!ЙАВАД-ТУДИ ИНО

Из плетеной корзины, стоявшей посредине, высунулась рука Эсме, высунулась и дернула Вилла за штанину.

— Мы хоть когда-нибудь доедем?

— Когда-нибудь, — ответил Вилл. — Не вчера и не позавчера, а пока что и не сегодня. Я разбужу тебя, когда будет что-нибудь, на что можно будет посмотреть.

— Я хочу пить, — капризно заявила Эсме.

— Сейчас схожу поищу.

— Я хочу шипучки. «Айрн-брю».

— Ладно, посмотрим, что можно сделать.

Вилл зевнул, потянулся и встал; сидевшие на одной с ним полке тут же расширились и полностью заняли все место. Бормоча извинения, он кое-как выбрался из купе и пошел по проходу.

Здесь было жарко и душно, перестук колес нагонял сон. Постепенно Вилл стал на ходу задремывать, а потом даже увидел сон, настолько четкий и выпуклый, что он не мог быть ничем иным, кроме как самым настоящим ясновидением. В этом сне он совершенно не ощущал себя, а потому наблюдал происходящее словно со стороны, с отстраненным бесстрастием, достойным самой Богини. Увидь сейчас он ту девушку-козу, как она догоняет его, вытаскивает из сумочки нож и с размаха втыкает ему в шею, он бы, наверное, подумал: вот покушение на убийство. Вполне вероятно, что жертва умрет.

А в настоящем сне на него еще только охотились.

Три ведьмы возникли из ничего в последнем вагоне, в самом хвосте поезда. Он уже знал эту породу. Ведьмы были самоназначенными законодательницами этого мира. Они вечно совали свои носы в чужие дела, требуя, чтобы этот розовый куст был пересажен, или этому ребенку дали другое имя, или этого мелкого преступника сняли с виселицы, полузадушенного, но еще живого. Было почти невозможно родиться, утратить девственность, задумать убийство, умереть или возродиться без того, чтоб какая-нибудь из них, если не целая шайка, выскочила невесть откуда, изрекая гностические благоглупости.

Не раз и не два Вилл страстно желал, чтобы всю их породу отвезли куда-нибудь к Южным морям и там скормили морскому чудовищу Жасконию. Эти три были в серых бумажных блузках с галстуками-шнурками, в серых же куртках и в серых, до середины голени юбках. На них были тяжелые, тупоносые, с толстыми подошвами ботинки. Даже без серебряных значков на лацканах, изображающих орхидею, пронзенную кинжалом, от них за сто ярдов несло политической полицией. У двоих из них под куртками бугрились пистолеты, у третьей оружия не было.

— Он здесь? — спросила старшая, офицер.

— О да, я чую его запах. Слабенький, но точно его.

— Надеюсь, он окажется милашкой, — заметила младшая, первогодка. У нее на поясе висела резиновая дубинка.

Они пошли по вагону к голове поезда, обнюхивая по пути пассажиров, ловкими пальцами делая пассы над лицами спящих. В силу отрицательного отвлекающего волшебства никто их вроде бы и не видел. У старшей лицо было суровое и грубое, как сыромятная кожа. Средняя, невысокого и плотного сложения, имела вид довольно флегматичный. Младшая была тонкая, как тростинка, и совсем безгрудая. Вилл отстраненно подумал: да женщина ли это вообще? Она вполне могла быть мальчишкой, который отрастил длинные волосы и нацепил девчоночью юбку.