Год под знаком гориллы - Джордж Шаллер

Мы решили разбить лагерь во второй половине дня, так как мне хотелось не спеша побродить по лесу, а африканцы не желали идти более шести часов в день. Пока Сумайли чесал голову деревянным пятизубым гребнем, а остальные разводили костер, я пошел в долину, густо поросшую кустарником. Я медленно продирался сквозь сплошную стену растительности, переплетающихся лиан и колючих ветвей, стараясь проникнуть в самую чащу.

Вот здесь лесной кабан вырыл какие-то корни, оставив небольшую ямку и разбросав кругом землю. Поодаль лежало синее, в белых пятнышках перо гвинейской цесарки. А потом я заметил несколько ветвей, кора с которых была ободрана ловкими руками гориллы. Где-то неподалеку трещала цикада; звук был монотонный и низкий, потом вдруг поднялся до пронзительного скрежета. Бесцельные скитания привели меня к берегу маленького ручья. Низкие ветви спускались к воде. Я медленно вошел в ручей, и прохладная вода приятно освежила усталые ноги. Я вдосталь напился, уверенный в том, что вблизи нет деревни, загрязняющей источник. Коричневая змея медленно скользнула через ручей, покрытый дрожащей тенью листвы, и исчезла на противоположном берегу, «Что это за змея?» — подумал я и побрел вверх по течению. Нагибаясь, чтобы пройти под веткой, я почувствовал, как шею вдруг обожгло, будто огнем. Я начал яростно хлопать себя по шее, давя муравьев, которые свалились на меня с листвы. Дальше, на сыром обрыве, я поймал бело-розового сухопутного краба и, отогнув его поджатое брюшко, с восторгом обнаружил под ним с десяток крохотных красноногих крабиков, уже вполне сформировавшихся. Я осторожно положил краба на землю, и животное поспешно спряталось под стволом упавшего дерева.

Вернувшись в лагерь, я натянул между деревьями гамак и присоединился к сидящим у костра. Поставив кастрюлю с водой на горячие угли, насыпал в нее рису и добавил щепотку соли, открыл и подогрел банку мясного рагу, а когда рис сварился, выложил часть мяса на рис, а остальное отдал африканцам. Мы сидели на корточках при свете костра и ели; быстро стемнело, как это бывает в тропиках, и мир стал маленьким-он сжался до размера островка света, образуемого отблесками костра. Мы обменивались короткими фразами о наших делах; все, что происходило вне леса, казалось, потеряло всякое значение. Потом мы молча сидели и смотрели широко раскрытыми глазами на языки пламени, а вокруг были безмолвные и неподвижные заросли.

Мтвари захватил с собой фонарь и следил за тем, чтобы свет ярко горел всю ночь. Когда я спросил его, зачем он это делает, Мтвари ответил: «Ах, бвана, в ночном лесу много беды, много опасности».

На рассвете мы проснулись в мокром от росы лесу. Дрожа от холода, я натянул на себя влажную, липкую одежду. И опять, как вчера, мы пробирались по бесконечным холмам и долинам. Сначала создавалось впечатление, что лес был здесь испокон веков, что в этом таинственном мире до сих пор царили звери, а человек мог вторгнуться лишь ненадолго в его пределы. Однако, если присмотреться повнимательнее, становится заметным разрушительное прикосновение руки человека, несмотря на то что его хижины давно сравнялись с землей, а лес вновь завладел полями. Многие долины заросли кустарниковым лесом — признак того, что здесь были сведены высокие деревья. Временами встречались ряды пальм, некогда обрамлявших деревенские улицы. Очевидно, когда-то на месте леса было сплошное лоскутное одеяло полевых участков. Что же случилось с жившими здесь людьми? Деревни опустошали работорговцы, косили людей и разные болезни, например оспа. Когда бельгийцы пытались установить свой контроль над этой областью и положить конец постоянным войнам между племенами, они оказались беспомощными, столкнувшись с бескрайним лесом. Примерно к 1920 году правительство переселило всех африканцев из глубинных районов поближе к дорогам и шоссе, где население легче держать под контролем. Сейчас, спустя сорок лет, лес остается необитаемым, но войны между племенами все еще вспыхивают.

Я нашел удивительно мало следов присутствия горилл. Изредка попадались измочаленные пучки растения афрамомум, из которого обезьяны выели нежную сердцевину. На берегу одного ручья, на рыхлом песке, были двенадцатидюймовые следы ног самца-одиночки. Находили мы и гнезда, но реже, чем в других обследованных районах.

Один раз мы услышали горилл в густых дебрях в долине. Когда я попытался подойти поближе, Бакире удержал меня за руку и покачал головой, на его лице был страх. После минутного колебания я уступил, решив, что видимость была слишком ограниченной и я все равно увидел бы не много.

В тот вечер, после того как мы разбили лагерь, африканцы отправились собирать дрова для костра. Они вскоре вернулись, таща за собой дохлую лесную свинью. Ее нога попала в естественную ловушку из переплетенных лиан. Животное погибло несколько дней тому назад.

Мои спутники загомонили в радостном предвкушении пира и принялись разрубать тушу своими мачете. Большую часть мяса они насадили на заостренные палочки, воткнув их вертикально вокруг костра, другие куски, завернув в листья, положили на горячие угли. Африканцы пригласили меня принять участие в ужине и рассмеялись, когда я отказался, предпочитая съесть банку консервированного мяса. Они долго пировали. Лежа в гамаке, уже в полусне, я слышал их голоса, заглушаемые шумом тропического ливня, который продолжался несколько часов.

На следующее утро, когда рассеялся туман, воздух, омытый дождем, был свеж и чист. Вода в ручьях поднялась на два фута, и ее коричневатые потоки неслись в сторону реки Луалабы. Нам встретился ручей шириной около восьмидесяти футов. Сердитые воды мчались мимо нас; иногда из их глубины вылетало на поверхность дерево и снова исчезало. В одном месте небольшое бревно лежало как мост через реку. Африканцы ловко перебежали по колеблющемуся стволу, с легкостью балансируя на голове свои ноши. Я переползал на животе, как червяк, крепко обхватывая ствол руками и ногами.

«Завтра мы будем в деревне», — сказал мне Сумайли.

Я плохо запомнил этот день, а также и следующий. Помню только жару и чувство усталости. Холмы становились все ниже, долины — все шире. Вечером четвертого дня мы неожиданно вышли из леса прямо на поле и скоро очутились в деревушке, самой жалкой, которую мне когда-либо приходилось видеть. Она состояла из шести полуразвалившихся хижин, стоящих по три, друг против друга, по обеим сторонам общего двора. Мы вошли в одну из них, совершенно пустую, за исключением бревна, которое служило скамьей, и тлеющего костра на земляном полу. Все жители столпились и смотрели, как я развязываю поклажу. Их глаза были прикованы ко мне, когда я насыпал в кастрюлю рис и затем попросил воды. Женщины пересмеивались между собой, ребятишки, вытаращив глаза, выглядывали из-за матерей. Дети, голые, со вздувшимися животами и глазами, залепленными беловатым гноем, вызывали чувство жалости. Один ребенок заплакал, за ним и другие. Вскоре возле нас остались одни мужчины. Они сидели на корточках вокруг огня, куря крупно рубленный табак, завернутый в обрывки газет, и тихонько переговаривались. Временами наступало полное молчание, все смотрели на пол, сплевывая слюну и медленно втирая ее пятками в земляной пол. Вошла женщина, неся тыкву, наполненную пивом. Все из нее отпили. Другая принесла горшок вареного риса, и все запустили в него руки. В углу хижины сидел согнувшись коренастый парень; он глядел в пространство отсутствующим взором и временами подергивался. Такое подергивание часто бывает у слабоумных.