Зов Ктулху (сборник) - Говард Лавкрафт

Эти мудрецы хотели приковать его к реальному миру, из которого изгнаны тайны, и подробно рассказывали, каким образом все происходит. Но Картер запротестовал, сбежал от их мира, их законов и попытался скрыться в сумеречных царствах, где, повинуясь волшебству, прежние видения и милые ему ассоциации соединялись, открывая перед ним новые горизонты, и дух перехватывало от напряженного ожидания и безмерного восхищения; однако наставники старались обратить его от этого к чудесам науки, предлагая видеть удивительное и красоту в вихревом движении атомов или в небесных межпланетных просторах. А когда ему не удалось найти этого в подобных вещах, во всем том, что хорошо известно и описано, ему заявили, что у него недостаток воображения и отставание в развитии, поскольку он предпочитает иллюзии снов иллюзиям нашего физического мира.

Но наконец Картер смирился и попробовал поступать как все, приучая себя к мысли, что повседневные события и эмоции простых смертных важнее фантазий редких и утонченных душ. Он не протестовал, когда ему говорили, что любая грубая, животная боль, будь то страдания голодного крестьянина или даже муки свиньи на бойне, значат для жизни больше несравненной красоты Нарата с его сотнями узорных ворот и куполами из халцедона, которые он смутно помнил по прежним видениям, и в соответствии с увещеваниями постарался ощутить тревоги других и понять, что такое боль сострадания и трагизм ситуации.

Однако он слишком ясно видел, сколь ничтожны, переменчивы и бессмысленны все человеческие надежды и сколь незначительны и пусты порождающие их импульсы, – и все это несовместимо с высокими идеалами, о которых так любят рассуждать философы. Он стал искать спасения в иронии и с усмешкой воспринимал сумасбродные фантазии, сознавая, что в обыденной жизни таких сумасбродств и нелепостей ничуть не меньше, однако они напрочь лишены красоты, а в веренице происходящих событий нет ни цели, ни смысла. Он сделался чем-то вроде адепта юмора, ибо еще не осознал, что даже юмор не нужен бестолковой Вселенной, не признающей логики, но и не имеющей ей достойной замены.

Приняв такие узы, в первые дни он обратился к вере отцов и решил вернуться в лоно церкви – ему казалось, что там он отыщет сокровенные мистические пути, способные увести от обыденной жизни. Но при внимательном рассмотрении он заметил все ту же скудость воображения, поблекшую, болезненную красу, уныние, банальность и напыщенную серьезность, возомнившую себя истиной в последней инстанции; проповедники старались поддерживать страх своих прихожан перед неведомым, и вскоре Картер убедился, что их попытки были весьма неуклюжи. Он с горечью узнал, что эти напыщенные люди для оправдания реальной жизни используют старинные предания, которые их же хваленая наука опровергает на каждому шагу. Эта необоснованная серьезность окончательно охладила его пыл. Картер полагал, что любовь к былым верованиям можно сохранить лишь если они остаются красивыми обрядами или неясными фантазиями, обращенными не к уму, а к чувствам.

Однако когда он обратился к тем, кто отвергал древние мифы, те оказались еще хуже верующих и внушили ему подлинное отвращение. Им не приходило в голову, что красота неотделима от гармонии и достижима лишь в идеале или в видениях, а не в бессмысленном пространстве; не думали они и о том, что без сновидений и воспоминаний человечество не смогло бы противостоять окружающему хаосу. Они оказались неспособными видеть, что добро и зло, красота и уродство есть узоры бесконечного орнамента и приобретают смысл лишь в связи с ним, и связь эта испокон веков обеспечивала нормальную жизнь и давала нашим предкам возможность думать и чувствовать; каждый народ и каждая цивилизация вплетали свои узоры в гигантский гобелен мирового порядка. Эти отвергатели не желали слушать об извечных ценностях и сводили бытие к грубым и примитивным инстинктам, а сами влачили убогое, никчемное существование, но при этом гордились своим здравомыслием, полагая, что избежали каких-то смутных соблазнов. Это была жалкая иллюзия, ибо соблазны никуда не исчезли и всего лишь на месте старых идолов появились новые; страх сменился своеволием, а слепое навязанное благочестие – анархией.

Их разновидность свободомыслия не понравилась Картеру; он видел, что большинство из них, уподобившись отвергнутому лжесвященству, не могли вырваться из заблуждения, что жизнь имеет еще какой-то смысл, помимо того, который вкладывают в нее люди; что они запутались в собственных противоречиях и при всем радикализме суждений не в силах обойтись без идолов в виде строгой морали и долга, а их вера в свободу исключает красоту; что, с искаженным восприятием и фанатично приверженные иллюзиям правосудия, личной свободы и общего единообразия, они отбросили старые знания вместе со старыми верованиями, не сумев уяснить, что эти извечные ценности – единственные мерила добра и зла и маяки надежды в бессмысленном космосе, хотя об этом вопила вся открытая и познанная ими Природа. Без них жизнь постепенно лишалась для отвергателей какого-либо интереса и цели; стремясь побороть овладевшую ими скуку, они обратились к суетному, их наигранная деловитость перемежалась столь же искусственным возбуждением, пристрастием к варварским зрелищам и буйным, грубым забавам. Однако разочарование наступало слишком быстро и доходило до отвращения; их отрадой стали желчные насмешки над миром и придирки к общественному строю. Отвергатели никак не могли понять, что их убогие принципы столь же противоречивы, как и боги их предков, а минутное наслаждение сулит скорую гибель. Спокойная, вечная красота достижима лишь в снах, но мир лишил себя этого утешения вместе с отринутыми тайнами детства и невинности.

Картер продолжал жить в окружении этой чуждой ему хаотичной, суетной реальности, не обольщаясь иллюзиями и следуя добрым традициям. Его видения таяли и с каждым днем становились все бесплотнее, но любовь к гармонии удерживала его и не давала свернуть с пути, определяемого его происхождением. Он праздно путешествовал по различным городам и при этом часто печально вздыхал, поскольку открывавшиеся виды не казались ему полностью реальными, а любой отблеск солнечных лучей от высокой кровли или парапета на закате напоминал ему о тех видениях, что прежде у него бывали, и вызывал тоску по этим бесплотным землям, оказавшимся теперь недоступными. Первая мировая война немного взбодрила его, и он записался во французский Иностранный легион. Здесь у него появились новые друзья, однако он быстро пресытился обществом обыкновенных людей с неразвитым воображением и грубыми чувствами. Все его родственники находились за океаном, и это его даже радовало, ведь никто из них не понял бы, что творилось в его душе. Никто, кроме его родного деда и двоюродного деда Кристофера, но они оба давно умерли.

После войны он снова обратился к литературе и дописал несколько книг, которые совсем было забросил, перестав видеть сновидения. Но он больше не испытывал ни удовлетворения от творчества, ни радости творения; вдохновение покинуло его, в сознании утвердилось земное начало, и он с трудом отрывался от реальности. Мир его сновидений отдалялся с каждым годом, уходя за туманный горизонт. Ирония разрушала выстроенные им призрачные минареты, а сам он, из боязни неправдоподобия, с корнем удалял нежные и яркие цветы из волшебных садов. Картер по привычке относился к своим героям с симпатией, и от этого злодеи у него получались какими-то слащавыми, не способными ни испугать кого-либо, ни оттолкнуть. Он стал адептом реальности и заботился о точности мотивировок и жизненной убедительности событий, отчего в его романах преобладали плоские аллегории или дешевая социальная сатира. Его новые книги заполучили куда больший успех, чем прежние; он осознал, что это тревожный симптом: пустые произведения притягивают пустых читателей, так как потакают их вкусам, – и тогда сжег рукописи и отказался от литературного поприща. Он писал изысканные романы, в которых посмеивался над своими видениями, очерчивая их двумя-тремя легкими штрихами, однако видел, что в его утонченностях нет жизни.

После этого он стал холить и лелеять свои иллюзии и увлекся всем причудливым и эксцентричным. Картер надеялся избавиться таким образом от ненавистной ему банальности. Однако под внешне причудливой оболочкой скрывались обычно те же убожество и пустота; расхожие оккультные доктрины показались ему сухими и догматичными, он не обнаружил в них ни грана истины, способной оправдать непререкаемый тон; ставшие очевидными глупость, фальшь и путаница не имели ничего общего с его видениями и только мешали его сознанию уйти от обыденности в иные, высшие сферы. Картер стал собирать библиотеку и приобретал странные, мистические книги; завязал переписку с не менее странными людьми фантастической эрудиции; ему сделались доступными тайные бездны человеческой души, древние легенды и события глубокой старины. Пристрастие к мистике сказалось и на его быте: он окружил себя уникальными вещами, обставил свой бостонский дом в соответствии с изменившимися вкусами и оформил комнаты в разных тонах, разместил подходящим образом книги и прочие предметы, позаботившись о нужном освещении, тепле и даже запахах.