Московское наречие - Александр Дорофеев

«Задержка в развитии, – кивнул Туз. – А ты как-то окаталонилась, чтобы не сказать обарселонилась».

Придвинув плюшевое кресло, Соня заглянула в глаза: «Это, конечно, комплимент? Знаешь ли, ты для меня счастливая карта. Сразу после нашей встречи судьба подарила мне испанского архитектора. Жутко на тебя похож, но талантлив, как Гауди, и богат, как Дали. Такой удачный марьяж! Видишь, это моя гадательная консультация, – обвела комнату взором и вздохнула. – Все чудесно, да только, увы, бесплоден он сам по себе. С полгода назад Бабур известил, – кивнула на книжку со всадником, пронзающим газель, – “По кругу бедствий рок пустил терпенья чашу, на цепь разлук обрек в чужбине верность нашу”. Ну, никогда не промахнется этот Захириддин! Сам знаешь, бес в ребро», – потупилась она.

«Погоди, – привстал Туз, не понимая, кому, собственно, в ребро. – Бес бесом, а похороны-то причем?»

«Ох, и не знаю! – взмахнула Соня руками, едва не вспорхнув. – Но карты тоже не лгут. Выпало сумасшествие супруга, моя близкая смерть от его руки и единственный спаситель – туз бубновый! Вот и написала. Знала, что приедешь. Ты же зависим от предложения в целом»…

Теряя осмысленность, беседа принимала странный оборот. «Рад служить, – смутился Туз. – Насчет спасителя – это слишком, но чем могу»…

«Конечно, можешь! – воскликнула Соня. – Далеко не каждый понимает свое задание в этом мире, а тебе я скажу. Оплодотвори меня!»

«В каком смысле?» – оторопел Туз, полагая, что это поэтическая метафора.

Она приникла, затрепетав всеми перьями: «Ах, дорогой, в самом что ни на есть прямом. В память о прошлом сведем сильное место со слабым, как в четырехстопном ямбе»…

Это никак не входило в планы. Переспать-то за милую душу. Но оплодотворять? Он ощутил непомерную ответственность, а вслед за ней, как часто бывает, упадок сил. К тому же перед глазами мелькал канареечный, безупречно детский носик Сони, заставлявший чувствовать себя каким-то растлителем. Все вместе слишком глубоко ранило.

«Ну, какая, ей-Богу, дикость! – подскочил с лежанки. – Возмутительно! Примчался с края света на похороны, а тут – оплодотвори!»

Соня поспешно ухватила его ладонь: «Да ты ли это? Не узнаю линий!»

«Это я, но лучше почитай свои стихи», – отстранился, как мог, мягко.

Вспыхнув, она отошла к столу, и пара перьев, грустно кружась, упала с ее наряда: «Своих нету. Кончилась эта напасть, как нос поменяла. Послушай чужие, подходящие к случаю. “Каменщик, каменщик, в фартуке белом, что ты там строишь? Кому?” – На этом слове вытащила из шкатулки потертого бубнового туза и указала им на дверь. – А теперь, шулер, уходи!»

«Куда?» – вяло улыбнулся он, уже догадываясь, но не желая верить.

«Тебе дальняя дорога, и святое семейство поджидает, – сказала Соня холодно. – Прощай!»

Туз опешил от такого удара, крушившего планы. Все произошло так стремительно. И обратно не поворотишь. Не говорить же – извини, Соня, образумился, сейчас оплодотворю! Да хрен ей! Он еле сдержался и, прикрывая тяжелую дверь, негодовал лишь про себя: «Какое, бля, еще семейство святое? Совсем рехнулась баба на гадательной почве. Сама спятила, и муж от ее руки погибнет!»

Уже не радовал бульвар, распевавший птицами, которые сидели в многоэтажных клетках. И город не выглядел таким праздничным. Все складывалось как нельзя лучше – и вдруг заело. Не понимая, куда теперь деваться, Туз забрел в бар, где с потолка свисали окорока, а пол был захламлен скомканными бумажками. Подмывало развернуть да поглядеть, не написано ли что-нибудь полезное, какая-нибудь утешительная каталонская мудрость. Здесь вовсе не понимали его испанский – еле добился разрешения позвонить.

Автоответчик сеньора Трефо нес темную галиматью Сониным, послышалось, голосом. От расстройства выпил три кувшина вина, добившись в конце концов раздвоения сознания. Выйдя на улицу, уже плохо соображал, в каком городе.

Остановил такси, кратко буркнул в двух словах «Нагатинская», решив ни с того ни с сего проведать одну старую знакомую, никогда не пристававшую с глупыми просьбами, и заснул. Очнулся на закате и первое, что увидел – невероятная цифра на таксометре, показавшаяся утроенным числом сатаны. Суточных Дзельтермана едва хватило расплатиться. Никакой «Нагатинской», конечно, и близко не было, хотя за такую сумму могли бы и довезти, зато вздымался в вечернее небо четырехглавый, точно из другого измерения, собор архитектора Гауди-и-Корнета – Саграда Фамилия.

«Ах, вот оно Святое Семейство! – осенило Туза. – Ясновидящая!» – перевел он в уме и то медное слово на двери гадательной консультации Сони.

Невольный каменщик

Туз присел на лавочку близ собора, но немного в стороне, опасаясь, не рухнет ли кривоватое, будто вылепленное в детской песочнице, Семейство. У зодчего явно было даже не раздвоенное, а расчетверенное сознание.

Вокруг еще толпился народ, набиваясь в родственники Семейству, а Туз думал, что вся его жизнь такая же, впопыхах слепленная, без линеек и отвесов. И впрямь ощущал себя наречием, склонным только к безличным выражениям, вроде «погано» или «херово». Хотелось увидеть Будду, оставленного в камере хранения, и пожаловаться на карму. А может, влезть на самый верх Семейства да кинуться вниз головой, исполнив предсказание Сони? Он хорошо понимал Еву, вкусившую-таки от древа, несмотря на обещанную смерть.

«Вот и думаешь, не прыгнуть ли со Святого Семейства, когда твоя семья вконец разваливается?» – произнес кто-то слева. На другом конце скамейки сидел холеный человек, и Туз глазам не поверил, узнавая в нем самого себя, только чуть постарше и другой масти – трефового, с траурным оттенком и сигарой во рту.

«Аспезио Трефо? – спросил с придыханием. – Привет от Миши Дзельтермана. Я вам Будду привез».

«Это хорошо, спасибо, – кивнул сеньор, грустно улыбнувшись. – Но буддизм в прошлом. Теперь я вольный каменщик, член трех шаров. Знаешь, камень на камень, кирпич на кирпич строим мы новый мир и нового человека. – И тяжело вздохнул. – Однако семейные дела вкривь и вкось. А ты буддист?»

«Ну, отчасти», – замялся Туз. Разглядев соседа, он понял, что сходство между ними чисто поверхностное, как у постройки Гауди с готическим собором. Лицо сеньора Трефо было возвышенно строгим и слегка надменным: «Это ничего, мы допускаем исповедание любой религии. Единый Бог – великий архитектор всей вселенной! И я могу назвать тебя братом – фра! Чем тебе помочь?»

Узнав о бедственном положении, покачал головой: «Да, ситуация не из приятных. Мне Будда ни к чему. Но есть знакомый коллекционер, собиратель буддийских древностей. Правда, далековато – в Мексике. Каким ремеслом владеешь, фра? Это хорошо, что художник, передается по наследству. Приходи завтра к десяти на улицу Принцесса, что в готическом городе, встретимся в кафе под скульптурой “Ностальгия”. Будет тебе заказ!»

На этом расстались. То есть Трефо ушел, а Туз остался на скамейке. Так и провел ночь под Святым Семейством, надеясь, что оно устоит. Воображал заказ от сеньора на какой-нибудь розенкрейцерский триптих с крестом и розой…

Утром в закусочной на улице Марина на оставшиеся деньги съел похлебку под названием гаспачо, запив красным вином. Бодро вышел на авениду Диагональ, затем по Карлу Первому до пласы Лос Торос, пересек площадь Ангела и углубился наконец в Принцессу, где вскоре отыскал «Ностальгию» – голую бронзовую бабу с орлиным носом, но похожую на русскую. Рядом в открытом кафе уже сидел сеньор Трефо. Да Туз не сразу приметил его, заглядевшись на местных девушек, – сплошь принцессы вокруг! Конечно, русские тоже красавицы, зато у этих другое выражение лица, праздничное, словно каждый день встречают Спасителя.

«Глупо, фра, в твоем положении пялиться на мухерес, – сказал Трефо. – Я бы задумался, что дальше делать». Он обмакивал кончик сигары то ли в бренди, то ли в виски, но не предлагал ни того ни другого. Под барселонским солнцем его виски поблескивали сединой, и уязвленный Туз не преминул спросить о бесе. «Не мне в ребро, – вздохнул Трефо, погрозив кому-то пальцем, – а жене моей Соне! Загуляла со скульптором Рабиновичем. Видишь, вылепил, как живую! – кивнул на „Ностальгию“ и воскликнул. – То ли ее убить, то ли его, то ли себя?»

«В любом случае самоубийство, – поморщился Туз, не слишком удивившись насчет Сони, будто уже знал, чья она жена. – А других вариантов нету?»

Трефо склонился к столу: «Есть еще один, фра, последний – заказ тебе на Соню»…

«Да ты что, братец?! – всполошился Туз. – Ушам не верю! Что за масонские штучки? Ты не понял – я живописец, а не душегубец!» И под шумок набуробил себе бренди, которое на поверку оказалось неплохим бурбоном.

Возвращая его к беседе, Трефо щелкнул пальцами с треском пистолетного выстрела: «Чистое недоразумение, фра! Говорю о жизнеутверждающем заказе – на оплодотворение. Пусть Соня зачнет от тебя. Она тоже не права, хотела сэкономить, а я обещаю билет в Мексику и премиальные».