Московское наречие - Александр Дорофеев

Вскоре Дзельтерман стал знатоком в известной телепередаче. Отлично разбирался, что, где и когда, так что вовремя начал торговать сибирским лесом и открыл свое издательство под вывеской «Манна небесная». Они давненько не виделись, но Туз был уверен, что Миша ему не откажет. Редко встречал столько сердечности в истинных соплеменниках, подозревавших, кажется, в нем Иуду, перебежчика в чужой стан. А Миша, причислив к своим, принял, как блудного, – целиком и полностью, со всеми вшами и коростой.

С возрастом, говорят, народно-племенные черты виднее. «Может, я и впрямь внутренний, – размышлял Туз, ожидая Мишу в гости. – Но, увы, не вечный».

Раньше годы не тревожили, а вот пришло время задуматься, насколько соответствует замыслу Творца, не профукал ли уже все командировочные. Вряд ли выпадет долголетие Мафусаила, протянувшего красивую цифру – 969. Господь едва дождался, когда тот помрет, чтобы устроить великую чистку потопом. После чего ограничил срок здешней командировки ста двадцатью годами. Впрочем, в допотопные времена месяц, вероятно, шел за год, настолько они были насыщенны. А если так, то знаменитый Мафусаилов век чуть более восьмидесяти лет. Но и до них хрен дотянешь. А главное, зачем?

В раковине Туз застиг таракана. Пустил воду, наблюдая, как тот осмысленно пытается спастись. Да засосало-таки в трубу. Но вскоре, к удивлению, мокрый и усталый выбрался из тьмутаракани на свет Божий. Растроганный Туз пощадил соотечественника за любовь к жизни.

Вздохнул, поглядев на часы. Дареный глаз на руке мигал, как шальной, неистово, будто отсчитывал какие-нибудь последние кварки. Слишком много, вероятно, было отжито пятилеток досрочно. Ну до чего же быстро убегает прочь злое время! Все блуждают между прошлым и будущим, не учитывая настоящее. И дела никому нет до сохранения, а тем более восстановления. Забыли о Будде с монахами. Наклеенная на пенопласт роспись по глине висела у Туза на кухне. Если прищуриться, точно карта бывшего Союза. «Интересно, кто больше боится смерти? – спросил Туз у Просветленного. – Впервые посетивший этот мир или уже переживший несколько воплощений?»

И безответный этот вопрос занимал до тех пор, пока не приехал Миша.

На первый взгляд он мало изменился. Хотя прибавилось, конечно, уверенности, словно в потайном его кармане лежала на всякий случай праща.

«О, какое пополнение семейства! – поклонился Будде и заметил таракана. – И этот символ распада по Кьеркегору весь в тебя рыжиной. Давненько не встречались». Прочитав письмо, выпучил глаза: «Заковыристо – сплошная кабалистика! Но кличка твоя скорее всего от английского „ту“. Недаром ты бывший двоечник. – И перешел на шепот, как в школе, когда предлагал списать контрольную в обмен на уличное покровительство. – Знаешь ли, я ведь из очаковских Гохманов, которые продали Лувру поддельную византийскую тиару, так что доверься мне по этой части. Зачем тебе, хочу спросить, Будда? А у меня как раз в Барселоне знакомый буддист – со всеми монахами оторвет. И мне комиссионные»…

Нельзя сказать, чтобы Туз сразу согласился продать Будду. Уже сроднился, беседуя вечерами о жизни. Различал монахов в лица. Однако Миша умел найти верное слово: «Не кажется ли тебе, что это высокомерная глупость – Будда на кухне! Все равно что держать павлина в коммуналке. Таракан, конечно, органичней, но веди себя, в конце-то концов, как Туз, а не как сентиментальный валет». Оставил деньги и адрес барселонского сеньора Аспезио Трефо. «Необычайно, кстати, на тебя похож, – вспомнил напоследок. – Вылитый трефовый Туз!»

Под попечительством Дзельтермана визу оформили за неделю. Он провожал в Шереметьево и уладил дело на таможне, поведав, что друг его везет маме семейный портрет на родной земле, где изображены несколько поколений, а именно – русский дедушка, указал на Будду, дети-казахи, внуки-киргизы и правнуки-узбеки. «Вот какова была дружба народов! – искренне прослезился Миша. – Ах, зачем все порушили!?» Его слова всегда проникали в самые неприступные уши и сокрушали крепостные стены.

Проходя в одиночестве паспортный контроль, Туз ощущал себя крайне беззащитным. Вспомнились вдруг строки Байрона: «мохнатый холм, увенчанный леском», – и в женской голове за стеклом узнал он пионервожатую с острова Березань, до смерти когда-то напугавшую женитьбой. Как же ее звали? Не она ли расстреляла лейтенанта Шмидта? Во всяком случае, на Туза глядела так, будто сейчас шлепнет. Никогда более, ни на одной границе, не встречал он таких пронзительно-осуждающих глаз, уличавших в дюжине смертных грехов. Бесконечно, не моргая, рассматривала паспорт, словно давала время покаяться, так что всплыло ее имя – Зоя. «Да ведь права! – очнулся Туз. – Грешен, скотина! Будду-то сфиздил и задумал продать. И не за тридцать серебряников, а за 707, например, тысяч!» В сиюминутном раскаянии снял дареные часы с руки и протянул Зое, чтобы хоть что-нибудь у нее мигало на память.

Тем временем Миша просочился тайными путями к фришопам – такая уж у него была отличная проходимость любого поля, – купил «Белую лошадь» и поджидал за столиком в кафе для заключительных напутствий. Еще раз объяснил, как вести себя с сеньором Трефо, и на прощание сказал: «Слетал бы с тобой за компанию, да дел много – “Манна небесная” выпускает Евангелие от Иуды, перевод с коптского. Забавная история, вкратце такова – Иуда был любимым учеником, а сдал Христа по его же просьбе. Но позже спас от распятия, подкупив первосвященника. Иисус женился на Магдалине и жил до глубокой старости на острове Патмос, сочиняя откровение о конце света»…

Это были последние слова, услышанные Тузом на богоизбранной родине. Безысходные, отбиравшие надежду на воскресение. Загрустив, прихлопнул он в самолете «белого жеребенка» и внезапно разглядел из иллюминатора крохотную Родину-мать близ Волги. Как стояла, так и стоит с мечом в чистом поле, озираясь с кургана. Может, в стоянии – истина. Остается такой, какой задумал Господь, отличной от всех других матерей на свете. А если изменится, то будет уже совсем иная страна. Квелая и зыбкая, кисейная Рассея – рассеется по миру. Чего ей не хватает, так это великодушия, с которым хорошо бы и на себя, и вокруг поглядеть – без приступов величия и самоуничижения, грозящих привести в богадельню. К сожалению, русские все вместе и каждый по отдельности считают себя самыми умными в мире, поумнее Создателя. То и дело похеривают страну. Ставят на ней жирный крест в виде сокращенного херувима. На Западе такого нет. У них керубин! Они не кроют херами свои страны, не перечеркивают каждые сто лет историю. Там патрия – отечество, а у нас в основном «мадрия» – Родина-мать, сплошная безотцовщина…

Туз помахал ей рукой и до самого Иберийского полуострова размышлял о ее судьбах. Только когда пошли на посадку, понял, чего она хочет. Примерно того же, чего и он сам, – избранности и благополучия с достатком. Увы, это так редко совмещается. Чаще что-нибудь одно. А еще чаще – ни того ни другого…

Ясновидящая

В планы Туза входило следующее – остановиться у Сони, пока та не померла, разыскать сеньора Трефо, сбагрить ему, не продешевив, Будду и насладиться жизнью на вырученные деньги.

В Барселоне было нежно-тепло и празднично. Казалось, вот-вот прибудет Спаситель на белой ослице. От душевного восторга хотелось взобраться на макушку пальмы.

В таком настроении Туз легко нашел поющий птицами бульвар Ла Рамбла, свернул налево в готический переулок и увидел черные дубовые двери, на которых сияли бронзовые буквы – «Кларавиденте». Он предусмотрительно расширил словарный запас песни «Бесамемучо», дабы не заблудиться на чужбине, не умереть от жажды и сговориться на улице о почасовой любви. Однако это слово вызвало в памяти лишь несостоявшуюся под Курган-Тюбе с востоковедом Кларой.

«Узнаем ли друг друга?» – старался он восстановить подробности ереванской ночи, нажимая звонок. Дверь отворилась по внутреннему указу. Посреди обширной залы сидела Соня за массивным столом. Скорее узнаваемая, чем нет. Хотя бы по густому кофейному духу и большой фотографии с видом гостиницы «Початок» на фоне Арарата. И никаких признаков близкой смерти, если не считать стеклянного черепа в человеческий рост. Все та же цветущая Соня. Совсем вроде не изменилась, да нечто смущало в ней. Не в том дело, что стала такой же рыжей, как он. Приблизившись, Туз понял – нет носа! То есть имелся кое-какой, но несравнимый с прежним орлиным. Так, тоненькая, вздорная фитюлечка…

«О, мое наречие!» – поднялась Соня, распахивая объятия. На ней был просторный балахон, расшитый перьями канареек, и сразу стало уютно, словно под крылом наседки.

«Устал, верно, с дороги, приляг на софу, – сказала она. – Ах, сколько лет, не говоря о зимах, а все мальчик с виду, неизменяемое мое наречие!»

«Задержка в развитии, – кивнул Туз. – А ты как-то окаталонилась, чтобы не сказать обарселонилась».