Вдалеке от дома родного - Вадим Пархоменко

Петька вспоминал свой дом, двор, улицу. Дом был большой, серый, семиэтажный; двор — просторный, светлый, с молодыми тополями, которые летом весело шумели на ветру зеленой листвой. И квартиру, и каждый предмет в ней он помнил хорошо, даже увидел мысленно свой самокат с красными колесами, который, оставшись без хозяина, одиноко притулился к стене в углу комнаты…

— Эй, спишь ты на ходу, что ли? — услышал он вдруг Мотькин голос. — Аль оглох?

Как во сне: было видение, и нет его. Мысли вернулись из далекого далека, и все снова встало на свое место. Опять Бердюжье, знойное солнце над головой, горячая пыль под ногами, тащится по улице коровенка, запряженная в телегу с сеном, хрюкает свинья за чьим–то забором.

Петька окончательно пришел в себя и увидел, что он уже возле элеватора, недалеко от Мотькиной избы, и Мотька рядом стоит.

— Разморило меня что–то, — сказал Иванов, — солнце, что ли, напекло?..

— Тебя, может, и солнце, а эти–то чо кособлудят? — Матвей показал рукой в сторону элеватора. — Глянь, как их мотает. Одного знаю, Рудька это. Других не припомню, да тоже ваши — ишь порточки–то, хаки!

«Хаки»… Теперь это словечко знали все — и стар, и млад. А интернатовцы особенно, потому что давно уже одели их всех в казенное: мальчишкам — брючки и гимнастерочки на военный лад, девчонкам — юбчонки, такие же зеленые.

— И что же это творится такое с ними? — растерянно развел Мотька руками. — Чего это они комедь ломают? Может, кто брагой напоил?

Петька глянул попристальней и тоже удивился: вывернув откуда–то из–за угла элеватора, навстречу им шли, спотыкаясь и что–то выкрикивая, Рудька, Юрка Талан и Толька Лопата; Лунатика и Тольку мотало из стороны в сторону. Особенно плох был Рудька: глаза выпучены, зрачки громадные, на посеревшем лице идиотская улыбка. Он шел, поддерживаемый Таланом, и бормотал слюнявым ртом нечто невразумительное: «Пять гусей на одно ведро… Три хвоста, полтора копыта», — разобрал Петька, когда ребята подошли и остановились напротив. «И–и–и-их! Во да–ет!.. Во дает!» — восторженно взвизгивал Толька Лопата.

Юрка Талан выглядел вполне нормально. Он был спокоен, и его почти не шатало.

— Вы что, конопли объелись? — пошутил Петька, вспомнив, что утром они приглашали его с собой по коноплю.

— К-конопли нет, — сказал Талан, — е-есть дикий мак! — и достал из кармана горсть мелких округлых коробок–семянок. Они были сухие, чуть продолговатые. Разломав одну, он высыпал в рот мелкие серо–черно–коричневые семена, а остальные протянул Петьке и Матвею: — Угощайтесь!

— Дурачье! — заорал вдруг Мотька. — Нету здесь никакого дикого маку. Белены они нажрались, вот что! Как ты–то еще разум не потерял? — повернулся он к Талану. — Двое дружков–то твоих уже поотравились, соображай!

— Они еще маковый корень ели, но мне он не понравился, хоть и сладкий, белый такой…

Матвей ахнул:

— Какой маковый! Беленячий! В ём же самый яд!

Рудька уже не бормотал, а мычал что–то, свалившись в бурьян под забором; Толька перестал выкрикивать «во дает!», сидел рядом на земле и, закрыв глаза, мерно раскачивался из стороны в сторону.

С Юркой Таланом тоже стало твориться что–то неладное: взгляд у него потускнел, лицо из добродушного сделалось злым, он пристально всматривался в Матвея и Петьку и, было похоже, перестал их узнавать.

— Что же делать? — спросил Петька. Он был напуган и растерян. — В интернат бежать?

— Беги! В больницу их надо–ть. У вас лошадь есть!.. Живо беги! — приказал Мотька.

— Стой! — раздался вдруг голос Юрки Талана. — Не убежите! — Он больно лягнул Петьку в живот и с криком «Бей фашистов!» остервенело вцепился опешившему Матвею в горло.

И откуда только такая сила взялась! Прежде чем Талана удалось, сбив с ног, прижать к земле и, вывернув ему руки за спину, связать их Мотькиным сыромятным ремешком, он успел обоим наставить синяков и раскровянить носы.

— И этот готов, — тяжело отдуваясь, заключил Матвей. — Вот что такое белена, паря! А теперь — дуй за подводой. Я тут покараулю…

Новый друг

Незадачливые любители «мака» вернулись из больницы через две недели бледные и осунувшиеся. Несколько раз промывали им желудки, а потом выдерживали на строгой диете, пичкали всякими порошками. Ребята словно повзрослели, долгое время ходили тихие и задумчивые: понимали, что еще легко отделались. Правда, не так уж и легко и не все трое — Толька Лопата, например, стал плохо видеть.

Воспитатели их не ругали, не упрекали — жалели. Да и поздно после драки кулаками размахивать.

Однажды Талан подошел к Иванову и спросил робко:

— Говорят, что я от той белены действительно взбесился и тебе попало немного… Тебе и одному местному. Правда это?

. — Ничего себе «немного»! Чуть глаза не повыцарапал да и нос набок. А Матвея задушил почти. Еле мы тебя скрутили.

— Ты вот что, Петя: прости меня. Хочешь — тоже по носу дай. И дружку своему скажи, местному: просит, мол, Юрка Талан прощенья.

— Да ты что, Талан! Какое прощенье! Если б я белены нажрался, то неизвестно еще, чего бы натворил! Тут у каждого в голове затмение получится. И как это вас угораздило?

— Откуда мы знали, что это белена? Попробовали — есть можно. Рудька говорит: наверное, мак дикий, сибирский. И коробочки, и семена в них на мак похожи, только в уменьшенном размере. Ну мы и…

— Ладно, Талан, хватит про эту отраву. Одного не пойму: чего тебе фашисты примерещились?

Юрка помрачнел, потер лоб и сказал тихо:

— Не знаю… Оттого, может, что думаю о том, что они творят на земле нашей! Подушил бы их всех своими руками!.. Мать в блокаду умерла, а недавно они отца убили… Даже во сне ненавижу их!

— А у меня брат погиб. В танке сгорел, — сказал Петька. — Я этих гадов тоже бы… Только не руками — противно….

С этого разговора началась дружба Петьки Иванова с Юркой Талановым. И крепла она день ото дня.

На правах старшего Талан взял Петьку под свое покровительство. Он вступался за него не только перед ребятами, но и перед воспитателями. Он был трудолюбивым парнем, честным, с открытым сердцем, и если кого о чем просил, ему не отказывали.

Как–то утром, когда ребята толклись в коридоре и на лестнице в ожидании команды на завтрак, Талан отозвал Иванова в сторонку:

— Сегодня после завтрака большой аврал намечается. Слышал?:

— Слышал. Клопов будем кипятком шпарить.

— А мне велено сено из колхоза возить. Десять возов нам дают. Хочешь со мной? За один день, конечно, не управиться. И учти: работенка не из легких, вилами намахаешься. Зато на приволье!

Петька обрадовался. Клопы — гадость, а сделать десяток ездок за душистым сеном и каждый раз возвращаться, сидя на самой верхотуре воза, — разве это не удовольствие?

— Спасибо, Талан, — сказал он. — Но отпустят ли меня?

— Отпустят. Я уже договорился.

…Генеральная уборка началась часов в десять. Работали здорово. И весело. Смех, шутки разносились по всему интернату. С хохотом и грохотом тащили мальчишки деревянные топчаны, расставляли их по двору, бегали на кухню за крутым кипятком и щедро выплескивали его на свои дощатые ложа.

— Да не носитесь вы как угорелые! Ошпаритесь! — беспокоилась Мария Владимировна.

Девчонки тем временем, вооружившись голиками и тряпками, усердно терли и мыли полы в коридорах и комнатах.

Когда Талан и Петька привезли первый воз сена, генеральная уборка была еще в разгаре; когда сваливали пятый, ребята уже вносили топчаны обратно, а посудомойка — мать Жана Араюма — кричала из дверей кухни: «Мальчики-и! Убедать!..» — она всегда так смешно звала на обед.

Талану и Петьке предстояло сделать еще пять ездок. Наскоро пообедав, они снова забрались в телегу и отправились в путь.

Мерин неторопливо трусил по мягкой от пыли наезженной дороге, пригревало солнце, и все вокруг было тихо и спокойно. Клонило в дрему.

Подъехав к стогу, с которого брали сено, решили с полчасика соснуть, а уж потом со свежими силами взяться за вилы.

Выпрягли коня, спутали ему ноги, надергали сена и улеглись под стогом с теневой стороны.

Назойливо стрекотали кузнечики, два степных орла величаво плыли в высоком небе, то расходясь в разные стороны, то вновь сближаясь; от земли шел пряный дух, и ребятам было хорошо и блаженно.

— Тишь–то какая! — воскликнул Талан. — Даже не верится, что война где–то…

— «Рвутся снаряды, строчат пулеметы…» — вполголоса пропел Петька.

— Ты чего?

— Так. Вспомнилось… — Иванов зевнул, повернулся на бок и закрыл глаза. Сон теплой волной накатывал на него. — А войне скоро конец. Фашистов–то повсюду погнали, — пробормотал он, засыпая. — Вон уже и Белосток наши взяли, и Брест…

— А Гитлера, наверно, в клетку посадят, — мечтательно, сонным голосом проговорил Талан. — Или как, по–твоему?