Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

третьему акту она меняла черное платье на белое и выходила замуж; вскоре появлялся Рыдалин и, узнав о свадьбе своей жены, выбегал на авансцену и кричал зрителям что-то о достоинстве человека, о верности в беде и невозможности мириться со злоупотреблениями; после речи ему становилось плохо, жена и все другие персонажи в чем-то раскаивались, плакали, и Рыдалин умирал на авансцене под бурные аплодисменты. Во всяком случае, так было на премьере, потом отчего-то в пьеске долго что-то меняли, вымарывали, переставляли, но что — Сева не видел, его-то роль оставалась без изменений. Вскоре приехала комиссия из Т… — и пьеску играть запретили. Сева постарался сейчас припомнить, за что они с Тетериным уводили Рыдалина? почему разбивали его пробирки? и в чем так раскаивались все персонажи, когда Рыдалин умирал? Он не мог ничего припомнить, было похоже, что в пьеске ничего об этом не говорилось. Почему же тогда так нравилась пьеска зрителям и почему ее в конце концов сняли? На все эти вопросы Сева не мог себе ответить. Да он и теперь не мог уяснить ничего себе в пьеске, и оттого она показалась ему сейчас необъяснимо жуткой и каким-то образом странно применимой к его теперешнему положению.

Второе воспоминание, которое устрашило Севу в машине, выглядело ужасным вместе с неясностью первого. Случилось это с ним прошлой весной. Тогда он пошел к администратору и выпросил у него контрамарочку для личика, не захотевшего войти с ним в вокзальный ресторанчик на стаканчик лимонаду, а возжелавшего взамен того полюбоваться в театре на знакомого артиста, а именно на него, Севу Венценосцева. Усадив личико на приставное местечко балкончика по выданной ему контрамарочке, Сева ушел за кулисы. Дело здесь было только в том, что в пьеске, которая шла в тот вечер, впрочем так же, как и во всех других, Сева выходил на сцену хотя и на полном свету, но без всяких слов, к тому же среди многих других. И вот тут-то, в четвертом акте, не амбиции и не славы ради, а единственно лишь затем, чтобы быть замеченным и узнанным личиком среди окружавших его других актеров с приставного местечка балкончика, он, вместо единственно положенного ему по роли крика вместе с другими «Ура!», в полный голос выкрикнул: «Кукареку-у!!» За это он был в тот же день судим товарищеским судом. На товарищеском суде ему тогда припомнили все: и «кукареку», и Банный переулок, и пульку, и Доброхотову, и плачевное состояние его нижнего белья, заметное на переодеваниях в общей гримуборной; особенно свирепствовали дамы по поводу его холостяцкого положения, и уж конечно — Сева знает — им не терпелось скорее дойти до альбомчика, и дошли бы, конечно, и тут бы уж ему не поздоровилось, если бы про альбомчик знали. Ан не вышло, шалишь — про альбомчик-то не знали! И вот, если та пьеска была насчет того, а именно насчет этого самого, то ему теперь с этим проклятым «кукареку» не отвертеться.

_________

Севу высадили на большом пустыре у высокой длинной белой стены. Тотчас возникли перед ним длинноносая дама и очкастый бородач, схватили его под руки и молча потащили вдоль стены. Скоро в стене обнаружилась низкая дверь. Дама и бородач с Севой посередине протиснулись в дверь, и все трое очутились в небольшой комнате с тяжелым запахом и окошечками-ячейками по стенам. Напротив двери, куда они вошли, находилась другая, такая же низкая. С одной и с другой ее стороны стоял солдат с ружьем. Бородач и дама подтащили Севу к охраняемой двери, дама что-то шепнула одному из солдат, солдат ударил ногой в дверь, и дама, Сева и бородач побежали по огромному голому, без зелени двору, где лежали куски самолетов, разбитые танки, крышки от роялей, куски мраморных колонн, заводских труб и кучи кирпича. Затем они протиснулись в узкую дверь длинного высокого кирпичного строения без окон и побежали по широкому пустому коридору, освещенному лишь мигающим и жужжащим мертвенно-сизым светом. От быстрого бега все трое часто и хрипло дышали. По обеим сторонам коридора Сева заметил на бегу низкие двери, следующие под номерами надписи; приглядевшись, Сева заметил и черные надписи на дверях, мелькающие перед глазами от быстрого бега. Притормозив даму и бородача, насколько ему было это возможно, и прочтя несколько надписей, Сева понял, что надписи хоть и различаются несколько между собою, но имеют одинаковую, враждебную ему направленность.

На комнате 10 006 было написано: «Группа „Убийство на дороге“», под номером 10 016 значилось — «Группа „Обвиняется в убийстве“», на комнате 10 026 стояло — «Группа „Убийца среди нас“», — так что Сева, без сомнения, находился в тюрьме, скорее всего следственной, в отделе, специализирующемся на групповых убийствах, и речь, как оказалось, шла не про «кукареку» и ту пьеску, а про альбомчик, черточки и даты.

Они все бежали по пустому тихому коридору, только стук их шагов уносился вперед, и голубые лампы вдруг вспыхивали очень ярко, и тогда в них что-то громко и противно ныло, когда низкая дверь с такой же зловещей надписью «Убийца ушел в море» тихо отворилась, и на пороге ее возникло личико, одетое во что-то до такой степени напоминающее мыльную пену, что у Севы защипало в глазах.

Предполагая здесь какой-то жестокий и хитрый подвох судей, Сева отвернулся к другой стене коридора и тут же увидел, как низкая дверь с цифрами 10 089 и надписью «Убийца будет назван» приоткрылась, и на пороге встало то же самое личико. Сева стал смотреть себе под ноги, с трудом удерживая взгляд на коричневом блестящем полу, но в круг его взгляда попало то же самое личико, очевидно присевшее перед ним. Не в силах больше справляться с охватившим его волнением, он вырвал руки у дамы и бородача, схватил личико за худенькое голое плечико и закричал:

— Один фотографический портретик!

В ту же минуту личико, хихикнув и махнув Севу по рукам белой пеной, исчезло, а длинноносая дама и очкастый бородач схватили Севу еще крепче под руки и побежали по коридору быстрее. Опять слышались лишь их шаги и хриплое дыхание. Но вот перед Севой появилось пропавшее было личико и протянуло ему свой фотографический портретик. Освободившись и на этот раз силою от дамы и бородача, Сева схватил его и хотел попросить заодно уж и подпись, но личика уже нигде не было. Длинноносая дама молча вырвала портретик из его рук, сердито повернула его оборотною стороною, и он увидел знакомую, милую его сердцу надпись: «На добрую память Севе Венценосцеву от…»