Мадемуазель Шанель - Кристофер Гортнер

Наши с ней споры и препирательства стали уже нормой, и сотрудники не обращали на это никакого внимания. Однако сегодня, наверное, спор получился слишком горячим, и к нам тихонько подошла Антуанетта; она внимательно рассмотрела каждый рисунок и только тогда осмелилась раскрыть рот:

— А почему бы не попробовать? Модели ни на что не похожи, а с нашими шляпками они будут в самый раз. Мне кажется, нашим покупательницам понравится.

Моя сестра почти никогда не высказывала своего мнения, и ей удалось успокоить Люсьену, которая поняла, что́ я хочу ей втолковать.

— Я модистка, и торговля одеждой не в моей компетенции.

— Вспомни, что ты однажды мне советовала. Придется научиться, — сказала я. — Мы все должны учиться. Я хочу, чтобы Дом мод Шанель рос и развивался. А сейчас самое время, когда столько внимания к нашим шляпкам и список клиенток становится все престижней. Никто, кроме нас, не предложит такую моду. Я уверена, нас ждет успех.

— Только без меня, — сказала Люсьена. — Я не для того пришла к вам работать.

— Тогда уходи. — (Антуанетта рот раскрыла от изумления.) — Но с тобой или без тебя, я все равно буду это делать. Не волнуйся, я дам тебе самые лучшие рекомендации, — прибавила я, не желая, чтобы излишняя чувствительность или страх потерять Люсьену заставили меня передумать.

Бой говорил, что я должна верить только в себя; а я верила в это новое предприятие, верила даже больше, чем когда-то в свои шляпки.

Люсьена кивнула и отвернулась. Я посмотрела на сестру.

— Но как мы справимся без нее? — испуганно спросила Антуанетта.

Я быстро собрала свои наброски:

— Справимся. Я всегда справляюсь.

Люсьена ушла от нас в другое шляпное ателье. Со временем она возглавит его и станет известна как лучшая модистка Парижа. Мне очень не хватало ее решительности и напористости — она была из тех редких женщин, с которыми я могла бы работать вместе, — но к тому времени я приобрела достаточно опыта, чтобы самостоятельно руководить мастерской, а по нашим с ней ссорам я не скучала.

Главной швеей, или première, я назначила Анжелу, именно она принимала на работу arpètes — девушек, которых мы нанимали учиться в нашей мастерской ремеслу и быть на посылках, например ползать с магнитом по полу в поисках упавшей иголки или отпаривать ткань. Самые способные из этих arpètes, которым удавалось выучиться и дорасти до petite main, или подручной швеи, продолжали учиться дальше, чтобы уже самостоятельно шить одежду. Хотя я и сама искусно владела иголкой и ножницами, но опыта создавать новые модели у меня не было. Мой метод заключался в том, что я драпировала ткань на манекене, а еще лучше на живой модели — в основном на Антуанетте. Я часами просиживала с сигаретой во рту, закалывая ткань и сметывая все на живую нитку. Потом Анжела со своими девушками преображали мою задумку в лекала, по которым уже дальше шили из муслина образцы для показа. И хотя мы приобрели электрические швейные машинки, бо́льшую часть работы выполняли вручную, поскольку каждое изделие подгонялось по размерам клиентки. Подгонкой руководили Антуанетта и Анжела, а на мне была последняя примерка и дальнейшая доработка с тем, чтобы наряд идеально сидел с учетом индивидуальных особенностей фигуры клиентки.

Разумеется, на все это требовалось время. Время, чтобы доставить из Англии джерси, время для того, чтобы запустить мою линию и хорошенько продумать, стоит ли рисковать, делая это на улице Камбон. Задержки выводили меня из себя, поскольку к концу 1912 года Пуаре стал выпускать упрощенные модели одежды, явно подражая моим идеям. Он не устоял перед соблазном внести изменения в фасон, добавив рукав «летучая мышь» или утяжелив повседневные пальто вышивкой или собольим мехом. И тем самым искажал чистоту линий, к которой стремился. Однако следует отдать ему должное: у Пуаре был нюх на носящиеся в воздухе новые тенденции, а потому я беспокоилась, что он украдет мои идеи еще до того, как я начну их осуществлять.

Все это выбивало меня из колеи, и я искала отдушину в какой-нибудь деятельности за пределами ателье. Я сделала ремонт в квартире Боя, перекрасив красные стены в кремовый цвет, заменила восточные ковры коврами более сдержанной расцветки, а натюрморты на стенах — на изысканные коромандельские ширмы. Покончив с этим («Не квартира, а бедуинский шатер», — проворчал Бой), я стала искать еще чего-нибудь, куда можно было направить свою энергию.

Новаторские выступления американской танцовщицы Айседоры Дункан произвели в Париже настоящий фурор. Ее принципы освобождения духа через движения тела чрезвычайно привлекали меня. Мне было двадцать девять лет, и я хотела сохранить стройную фигуру. Кутюрье, говорила я себе, должен сам выглядеть соответственно. Я отмахивалась от мысли, что истинный мотив был в другом: Бой довольно много разъезжал, и я подозревала, что, кроме меня, у него есть еще любовницы. Мы никогда не обсуждали проблемы моногамии или брака; чтобы я не забеременела, Бой предохранялся довольно дорогими презервативами, и я никогда не слышала даже намека о каких-нибудь его внебрачных детях и предполагала, что с другими он поступает точно так же. Задавать вопросы мне не позволяла гордость. Наоборот, я даже часто дразнила его:

— Небось в своих разъездах частенько встречаешься с хорошенькими женщинами.

Он поднимал глаза от газеты:

— С такими, как ты, ни разу.

— Правда? — продолжала издеваться я. — А разве я хорошенькая?

— Нет, — отвечал он. — Ты не хорошенькая, ты настоящая красавица. Таких красавиц я еще не встречал.

И я решила так: его случайные знакомства, ничего не значащий флирт во время поездок — пустяки по сравнению с тем, что я остаюсь самой красивой женщиной в его жизни, и я с легким сердцем записалась на уроки к весьма авторитетной преподавательнице Элизе Тулемон, известной под именем Кариатис. Каждый вечер я шагала вверх по крутой улочке к ее студии на Монмартре, терпела стук ее трости по дощатому полу, который напоминал мне о моих les Tantes, а если я неправильно держала спину, то и щипки между плечами, которые напоминали мне о монахинях Обазина. Однако я была твердо настроена преодолеть все трудности, хотя возраст и не позволял мне стать настоящей балериной.

Моя страсть к танцам забавляла Боя. В 1913 году он купил билеты на премьеру балета «Весна священная» русского композитора Игоря Стравинского.

4

Сравнительно недавно построенный Театр Елисейских Полей был полон. «Русский балет» под руководством известного антрепренера Сергея Дягилева уже получил известность после одноактного балета «Послеполуденный отдых фавна», в котором Нижинский, любовник Дягилева, шокировал зрителя танцем, симулирующим оргазм, и поистине ошеломительными пируэтами. Я еще не видела выступлений этой труппы и предвкушала большое удовольствие. У нас были билеты в ложу, лучшие места в театре, но я скорчила недовольную гримасу, увидев внизу море диадем, плюмажей и страусиных перьев. Буквально на каждой присутствующей даме можно было увидеть платье из лилового тюля или шелка цвета нектарина, и эти увешанные драгоценностями райские птицы, балансируя на каблуках в стиле барокко, бродили по проходам в поисках своего места, а затем садились с таким видом, будто под платьями у них острые шипы.

— Я бы всех их одела в черную саржу, — пробормотала я, и Бой посмотрел на меня с недоверчивой улыбкой.

На мне было черное бархатное, облегающее фигуру платье с воротником в виде шелковых лепестков камелии. И среди всех этих разодетых дам я напоминала ворона на могильном камне, но, когда начался балет Дягилева, публике уже было не до меня.

Сначала вразнобой завыли фаготы. Затем на сцену выбежали балерины в париках, заплетенных в косы, и в туниках, украшенных русским народным орнаментом, они изгибались, принимая какие-то немыслимые позы, под режущую ухо музыку. В публике раздались первые свистки. Бой в волнении подался вперед, но таких, как он, среди зрителей было меньшинство, остальные же открыто освистывали артистов, даже заглушая оркестр. В финале, когда в очень откровенном черно-белом костюме вышел Нижинский, чтобы с ликованием возглавить священный ритуал, прославляющий приход весны, публика совсем обезумела, начался хаос. А какая-то светская дама даже набросилась с криками на композитора, толстогубого господина в очках, сидевшего прямо под нами, обвиняя его в нарушении всех мыслимых приличий.

Напор толпы, желающей поскорей покинуть театр, захватил нас и повлек за собой к выходу. Бой сердито посмотрел на мужчину с моноклем, который локтями так энергично пробивал себе и своей жене дорогу к собственному экипажу, что досталось и нам.

— Какая мерзость! — отчаянно кричала она.

Я едва сдержала язык, увидев еще одну упакованную в корсет матрону.