Сошедшие с небес - Нил Гейман

В общем, я была уверена, что его нет в живых, когда обещала моей умирающей матери заботиться о нем. Да, честно, до тех пор, пока буду нужна ему. Нисколько я не возражаю! Напротив, сделаю все с радостью. Это походило на разговор с ребенком, который еще верит в Санта-Клауса, и я, хотя и не видела в этом большого вреда, все-таки жалела, что пришлось обмануть мать, и огорчалась тем, что она, всю жизнь такая заботливая и внимательная ко всем на свете, под конец все же погрузилась в расплывчатый старушечий сон о прошлом.

Но как это было похоже на мою мать: даже на смертном одре она продолжала заботиться о других.

Мир снизошел на нее после того, как я дала ей обещание. Больше она не сказала ни слова. И умерла примерно час спустя, не отнимая своей руки из моих ладоней.

Дом бабули — я все еще называла его так про себя — был построен на десяти акрах дикого леса, далеко за чертой города: по крайней мере, так было в сороковые, когда этот участок купил мой дед. С тех пор Хьюстон рос, как прожорливая амеба, расползаясь в разные стороны. Сеть фривеев все ширилась, и скоро поблизости стали возникать целые новые районы со всей инфраструктурой: школами, торговыми центрами и всем, что только может понадобиться современным семьям. Там, где еще в пору моего детства простиралась сельская местность, теперь тянулись пригороды, и цены на жилье в них все росли. В любой миг, с тех пор как умерла бабуля, мои родители могли продать всю или хотя бы часть прилегающей к дому земли за целую кучу денег, но они этого не сделали. Я знаю, что им нравились покой и тишина, ощущение жизни на лоне природы, тогда как на самом деле до какого-нибудь удобного торгового центра и прочих благ современного большого города было рукой подать.

Мне пришлось изрядно попетлять, прежде чем я выбралась за территорию больничного комплекса, да и езда по местным фривеям оказалась головоломной задачей, но когда я все же умудрилась, благодаря скорее везению, нежели моему водительскому искусству, прорваться через четыре полосы движения к нужному съезду, дальше все пошло как по маслу. Пока я ехала по извилистой, обсаженной с двух сторон деревьями улице в спальном районе, на меня вдруг снизошло такое отдохновение, что я была озадачена. Сама-то я давно считала себя европейкой — если не по праву рождения, то по выбору, тонкости восприятия, чувству причастности к европейской культуре, — и почти сорок лет прожила за границей. Любому, кто не поленился бы спросить, я сказала бы, что погода в Хьюстоне невыносимая и непригодная для жизни людей большую часть года, да и социально-политический климат ей под стать. Сама я уехала оттуда при первой возможности, никогда не хотела возвращаться, и вот… и вот… Я здесь, и чувствую себя совсем иначе. Физическая атмосфера этого места действовала на меня, как сыворотка правды, против воли заставляя признать, что, нравится мне это или нет, но здесь мой дом.

Я сбросила скорость. Старый почтовый ящик, такой же покосившийся, как прежде, еще не показался из-за угла, а я уже ждала его появления и притормаживала, чтобы вписаться в поворот. Пока машина, покачиваясь на ухабах, медленно ползла по подъездной аллее через таинственный, прохладный, тенистый, напоенный ароматом сосен лесной тоннель, я воображала, будто въезжаю в затерянный мир, как у Конан Дойла, этакий карман вселенной, где время остановилось. Я представляла себе это каждый раз, когда приезжала сюда ребенком, да и подростком тоже. Вдруг на меня нахлынули воспоминания, в основном о книгах: «Затерянный мир», «Живущие в мираже», «Фу Манчу», «Она», старые, в твердых переплетах тома Тальбота Манди, Пи. Си. Рена, Луизы Герард, И. М. Халла и Ричарда Халлибертона. Книжные полки в доме бабули ломились от экзотических наслаждений, приключенческих и рыцарских романов, старинных книг о путешествиях. Пока взрослые болтали или играли в карты, я упивалась чтением, а когда они рано или поздно обращали на меня внимание и, разумеется, велели перестать портить глаза, а пойти лучше на улицу, подышать воздухом, я неизменно тайком утаскивала с собой книгу. Где же еще было читать о затерянных мирах и отважных путешественниках, прорубающих себе путь через Мату Гросу, как не в каком-нибудь укромном уголке неисследованного, таинственного дикого леса, который обступал меня со всех сторон.

Наконец впереди показался дом, знакомый, как лицо матери. Это было красивое здание, построенное по образцу иных новоорлеанских особняков, в пору его строительства считавшееся роскошным, особенно в такой глуши, да еще вдали от города, что было неудобно. Но времена меняются. Пока я в Париже продолжала ютиться в тесной маленькой квартирке, американцы жили и строили с размахом, который лишь увеличивался с годами. Здесь никого теперь не удивишь жильем, в котором количество ванных комнат превышает количество спален, да и сам дом стал казаться более заурядным (интересно, назовет его сегодня кто-нибудь «особняком» или нет?), но незастроенных акров вокруг него хватило бы на целое поместье.

Припарковав машину на поворотном круге, я попыталась оценить дом объективно. Ему было больше шестидесяти лет, внутри наверняка уже возникли какие-нибудь структурные проблемы, системы центрального отопления и кондиционирования вполне могли нуждаться в замене. Но продать его можно. Кто-нибудь наверняка его купит, со всеми недостатками. Хотя бы ради земли, на которой он стоит.

Я вышла из машины и вдохнула аромат сухой земли и сосновых иголок, который не мог, однако, перекрыть неистребимый илистый дух от речки, протекавшей невдалеке. Над ухом прозвенел москит. Почувствовав, что одежда уже приклеивается ко мне от пота, я повернулась к лесу спиной и вошла в дом.

Там было куда прохладнее, хотя кондиционер стоял на минимуме. Во многом, наверное, из-за пола — мраморного, холодного, ничем не покрытого. Бледные деревянные жалюзи — единственное изменение в интерьере, которое внесла моя мать после смерти бабушки, упразднив тяжелые шторы-пылесборники, — не пропускали в дом яркие лучи солнца Из прихожей я прошла в большую гостиную, атмосфера которой — тонкие, едва уловимые ароматы полироли, цветов, комнатного дезодоранта и еще чего-то — сразу напомнили мне, что я дома, и мне стало легче. Так бывало всегда, я всегда любила приезжать сюда. И теперь я не могла поверить в то, что мамы больше нет, а этот дом целиком принадлежит мне.

Однако дом не казался пустым. Пот высыхал на моей разгоряченной коже, и я почувствовала озноб, вспомнив данное матери обещание. Я не могла вспомнить, когда умер мистер Будро. Мне бы наверняка сказали, когда это произошло. Кажется, его не было на похоронах бабули. Наверное, его не стало еще раньше. Хотя я мало что знала о нем, у меня сложилось впечатление, что он намного старше моей бабушки, а той, когда она умирала, было уже за девяносто. Но будь он моложе ее хоть на несколько лет — хоть даже на десяток, — с тех пор прошло уже двадцать лет…

Мурашки пробежали у меня по спине, когда я представила дряхлого, сморщенного, иссохшего старика, лежащего в своих экскрементах в одной из спален верхнего этажа.

Я пообещала матери, что буду заботиться о нем.

Я заставила себя подняться по лестнице наверх, пока трусость окончательно не овладела мной. Напрягая слух в ожидании тихого стона или всхлипа, я проверяла комнату за комнатой.

Наконец, убедившись, что в большом доме никого, кроме меня, нет, я успокоилась. Правда, чувствовала я себя глуповато. Нечего сходить с ума из-за того, что моя мать в конце жизни погрузилась в прошлое.

Во всех комнатах было чисто и аккуратно благодаря экономке и отсутствию жильцов. Единственной комнатой, которая выдавала недавнее присутствие человека, была спальня моей матери: на ночном столике стоял пустой стакан, рядом с ним пузырек альтоида и книжка в мягкой обложке с закладкой — «Клуб лишенных радости». Кровать была застелена, но хлопковое покрывало сохранило вмятину на том месте, где в последний раз кто-то сидел.

Я села на то место, которое еще недавно занимала моя мать, и вдруг у меня закружилась голова от горя и усталости. Я легла, положила голову на подушку, и от слабого аромата ее духов («Шамейд») на мои глаза навернулись слезы. Просто чтобы отвлечься, я стала думать о мистере Будро, процеживая сквозь сито памяти все, что я знала о нем, в поисках хоть каких-нибудь фактов. Как же так вышло, что он остался для меня совершенным незнакомцем? Ведь он всегда был тут, все мое детство, тихий старичок, который жил в доме моей бабушки. Не помню, чтобы он часто со мной заговаривал; нас определенно ничего не связывало; не думаю даже, чтобы я когда-нибудь оставалась с ним наедине. Да и зачем? Никто не запрещал нам быть друзьями, просто это не было нам нужно. Ведь мы были даже не родственники.

Я не могла вспомнить, как он выглядел, а ведь я видела его по два-три раза в месяц все мое детство и юность. Сколько я ни рылась в памяти, его лицо упорно не возвращалось. Если в нем и была какая-то значительность, то лишь благодаря завесе скандала, которая окутывала его, по-видимому, вполне счастливые отношения с моей бабушкой. Считалось, что они не поженились из-за каких-то чисто юридических препятствий: то ли у него уже была жена, которая не давала ему развода. То ли в завещании моего деда был какой-то пункт, запрещавший бабушке новый брак. Хотя мне обе эти причины казались сомнительными. Бабуля любила мистера Будро; она была богата, а у него никого, кроме нее, не было. Как бы он жил, если бы она ушла раньше него? Или бабуля взяла с мамы такое же обещание, как она с меня только что? Кто такой мистер Будро и куда он подевался?