Том 21. Жизнь Клима Самгина. Часть 3 - Максим Горький

— Что с тобой, милый? Кто тебя обидел? Ну, скажи мне! боже мой, у тебя такие сумасшедшие, такие жалкие глаза».

Это было глупо, смешно и унизительно. Этого он не мог ожидать, даже не мог бы вообразить, что Дуняша или какая-то другая женщина заговорит с ним в таком тоне. Оглушенный, точно его ударили по голове чем-то мягким, но тяжелым, он попытался освободиться из ее крепких рук, но она, сопротивляясь, прижала его еще сильней и горячо шептала в ухо ему:

— Я знаю, что тебе трудно, но ведь это — ненадолго, революция — будет, будет!

— Позволь, — пробормотал он, собираясь сказать ей что-то сердитое, ироническое, убийственное, но сказал только: — Мне — неудобно.

В самом деле было неудобно: Дуняша покачивала голову его, жесткий воротник рубашки щипал кожу на шее, кольцо Дуняши больно давило ухо.

— Ты — умница, — шептала она. — Я ведь много знаю про тебя, слышала, как рассказывала Алина Лютову, и Макаров говорил тоже, и сам Лютов тоже говорил хорошо…

Выдернув, наконец, голову, оправляя волосы, Клим вскочил на ноги.

— Лютов не мог хорошо говорить обо мне и вообще о ком-нибудь.

Он чувствовал, что говорит — не то, ведет себя — не так и, должно быть, смешон.

— Нет, нет, это неверно, — торопливо и убедительно восклицала Дуняша. — Он сказал Макарову при мне:

«Самгин смотрит на улицу с чердака и ждет своего дня, копит силы, а дождется, выйдет на свет — тут все мы и ахнем!» Только они говорят, что ты очень самолюбив и скрытен.

Она стояла пред ним, положив руки на плечи его, — руки были тяжелые, а глаза ее блестели ослепляюще.

«Пошлейшая сцена», — убеждал себя Самгин, но слушал.

— Лютов — замечательный! Он — точно Аким Александрович Никитин, — знаешь, директор цирка? — который насквозь видит всех артистов, зверей и людей.

Он обнимал талию женщины, но руки ее становились как будто все тяжелее и уничтожали его жестокие намерения, охлаждали мстительно возбужденную чувственность. Но все-таки нужно было поставить женщину на ее место.

— Ну, довольно! — сказал он и, намеренно крепко, грубо схватил ее, приподнял, но она вырвалась из его рук, отскочила за стол.

— Нет, подожди! Ты думаешь, я — блаженненькая, вроде уличной дурочки? Думаешь — не знаю я людей? Вчера здешний газетчик, такой курносенький, жирный поросенок… Ну, — не стоит говорить!

И, запахнув капот на груди, она громко сказала:

— Делиться надобно не пакостью, а радостью…

— Довольно, — повторил Самгин, подходя к ней.

— Оставь, расстроил ты меня и… устала я! Вздохнув, она скучно взглянула за плечо его, мимо лица.

— Надеялась, — попраздную с тобою! А — не вышло… Ты — иди. Уж очень я… не в духе! И — поздно уже. Иди, пожалуйста!

Самгин ушел, не сказав ни слова, надеясь, что этим обидит ее или заставит понять, что он — обижен. Он действительно обиделся на себя за то, что сыграл в этой странной сцене глупую роль.

«Черт меня дернул говорить с нею! Она вовсе не для бесед. Очень пошлая бабенка», — сердито думал он, раздеваясь, и лег в постель с твердым намерением завтра переговорить с Мариной по делу о деньгах и завтра же уехать в Крым.

Но утром, когда он пил чай, явился Дронов.

Всем существом своим он изображал радость, широко улыбался, показывая чиненные золотом зубы, быстро катал шарики глаз своих по лицу и фигуре Самгина, сучил ногами, точно муха, и потирал руки так крепко, что скрипела кожа. Стертое лицо его напоминало Климу людей сновидения, у которых вместо лица — ладони.

— Постарел ты, Самгин, седеешь, и волос редковат, — отметил он и добавил с дружеским упреком: — Рановато! Хотя время такое, что даже позеленеть можно.

Самгин предложил ему чаю, но Дронов попросил вина.

— Тут есть беленькое, «Грав», — очень легкое и милое! Сырку опроси, а потом — кофеишко закажем, — бойко внушал он. — Ты — извини, но я почти не спал ночью, после концерта — ужин, а затем — драма: офицер с ума спятил, изрубил шашкой полицейского, ранил извозчика и ночного сторожа и вообще — навоевал!

— Весело рассказываешь, — отметил Самгин, усмехаясь; Дронов покосился на него прищуренным глазом и, почесывая бритый подбородок, сказал очень просто:

— Я, брат, циником становлюсь. Жизнь всего успешнее обучает цинизму.

И, потянув носом, он добавил, тоже усмехаясь:

— Теперь, когда ее взболтали, она — гнильем пахнет. Не чувствуешь?

— Нет, — ответил Самгин, думая, что, если рассказать ему, как вел себя, что говорил поручик в поезде, — Дронов напишет об этом и все опошлит.

— Не чувствуешь? — повторил Дронов и, приятельски заказав слуге вино, сыр, кофе, — зевнул.

— А знаешь, — здесь Лидия Варавка живет, дом купила. Оказывается — она замужем была, овдовела и — можешь представить? — ханжой стала, занимается религиозно-нравственным возрождением народа, это — дочь цыганки и Варавки! Анекдот, брат, — верно? Богатая дама. Ее тут обрабатывает купчиха Зотова, торговка церковной утварью, тоже, говорят, сектантка, но — красивейшая бабища…

Самгину неприятно было узнать, что Лидия живет в этом городе, и захотелось расспросить о Марине.

— В каком смысле — обрабатывает, — в сектантском?

— Чорт ее знает! Вот — заставила Лидию купить у нее дом, — неохотно, снова зевнув, сказал Дронов, вытянул ноги, сунул руки в карманы брюк и стремительно начал спрашивать:

— Ну, что у вас там, в центре? По газетам не поймешь: не то — все еще революция, не то — уже реакция? Я, конечно, не о том, что говорят и пишут, а — что думают? От того, что пишут, только глупеешь. Одни командуют: раздувай огонь, другие — гаси его! А третьи предлагают гасить огонь соломой…

— А сам ты как думаешь? — спросил Клим; он не хотел говорить о политике и старался догадаться, почему Марина, перечисляя знакомых, не упомянула о Лидии?

— Как думаю я? — переспросил Дронов, налил вина, выпил, быстро вытер губы платком, и все признаки радости исчезли с его плоского лица; исподлобья глядя на Клима, он жевал губами и делал глотательные движения горлом, как будто его тошнило. Самгин воспользовался паузой.

— Все-таки: что же такое — эта? Зотова?

— А… зачем она тебе?

Клим сказал, что приехал он по делу своего доверителя с Зотовой.

— Угу, — отозвался Дронов. — Нашел время судиться доверитель твой! Чокнемся!

Сладостно прикрыв глаза, Дронов высосал вино и вздохнул:

— Зотова? Красива, богата, говорят — умна и якобы недоступна вожделениям плоти, пользуется в городе почетом, а в общем — темная баба! Муж у нее, говорят, был каким-то доморощенным философом, сектантом и ростовщиком, разорил кого-то вдребезги, тот — застрелился. Ты про нее Лидию опроси, — сказал он, пожимаясь, точно ему стало холодно. — Она Лидию, наверно, обирает. Лидия ведь богата — у-у! Я у нее денег просил на издательство, — мечта моя — книги издавать! Согласилась, обещала, но эта, Зотова, видимо, запретила ей. Ну — чорт с ними! Денег я достану. Нет, ты мне скажи: будет у нас конституция?

— Будет, — обещал Самгин, не глядя на него.

— Так…

Дронов приподнялся, подогнул под себя ногу, сел на нее и несколько секунд присматривался к лицу Самгина, покусывая губы, играя цепочкой часов; потом — опросил:

— А тебе она — нужна? Конституция?

— Странный вопрос.

— Нет, — серьезно?

— Шаг вперед, — нехотя сказал Самгин, пожимая плечами.

— И — далеко вперед? — назойливо добивался Дронов. Клим, разливая вино по стаканам, ответил не сразу:

— Увидим.

— Осторожно (жазаво, — вздохнул Дронов. — А я, брат, что-то «е верю в благополучие. Россия — страна не-бла-го-по-лу-чная, — произнес он, напомнив тургеневского Пигасова. — Насквозь неблагополучная. И правят в ней не Романовы, а Карамазовы. Бесы правят. «Закружились бесы разны».

«Пьянеет», — отметил Самгин.

Лицо Дронова расплылось, он сопел, трепетали ноздря, уши налились кровью и вспухли.

— Томилина помнишь? Вещий человек. Приезжал сюда читать лекцию «Идеал, действительность и «Бесы» Достоевского». Был единодушно освистан. А в Туле или в Орле его даже бить хотели. Ты что гримасничаешь?

— Голова болит.

— Бек или мек?

— Я перестал заниматься политикой.

Ответ Самгина или равнодушие ответа как будто отрезвили Дронова, — он вынул золотые часы и, глядя на них, сказал очень просто и трезво:

— Да, ты — не из тех рыб, которые ловятся на блесну! Я — тоже не из них. Томилин, разумеется, каталог книг, которые никто не читает, н самодовольный идиот. Пророчествует — со страха, как вое пророки. Ну и — к черту его!

Раскачивая часы на цепочке и задумчиво глядя в лицо Самгина, он продолжал:

— Однако — в какой струе плыть? Вот мой вопрос, откровенно говоря. Никому, брат, не верю я. И тебе не верю. Политикой ты занимаешься, — все люди в очках занимаются политикой. И, затем, ты адвокат, а каждый адвокат метит в Гамбетты и Жюль Фавры.