Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

А что тут удивительного, если эта старая, дважды отжившая свой век рухлядь уже более трех часов работала без остановки — просто Аваг Саруханян за эти три часа не появлялся на току, вот и все! И молотилка работала себе и работала, и приводной ремень метался от одного шкива к другому. Беник и Шаген с трудом поспевали засовывать снопы в пасть раструба.

— Ара, ну когда хорошо, то хорошо, да! — сказал Шаген. — Разве, когда хорошо, язык повернется сказать, что плохо?

— Не каркай, дай по-человечески поработать немного, а то сейчас Аваг заявится, — одернул его Беник.

— Да я ему все ноги переломаю!

…Пожалуй, это был первый случай за последние два года, чтобы Аваг появился на току и молотилка продолжала работать как ни в чем не бывало. Может быть, помогло то, что Шаген, завидев приближающегося Авага, заблаговременно ущипнул себя за ягодицу и велел Бенику сделать то же самое, или то, что, едва голова Авага показалась на краю тока (тот поднимался со стороны леса), Шаген с мостков крикнул ему:

— Дядя Аваг, дядя Аваг, тебе тут что-нибудь срочно надо?

За грохотом молотилки Аваг не расслышал слов, но все же, заметив предостерегающий жест Шагена, остановился.

— Что? Не слышу, Шаген!

— Говорю, если ничего срочного, то не подходи, стой там! Оттуда говори, что надо!

— Мне ничего… — пробормотал было Аваг, растерявшись в первую минуту, но тут же спохватился: — Ты что это говоришь, щенок! Значит, я тебя должен спрашивать, чтобы сделать лишний шаг, да?

— Да нет, дядя Аваг! — терпеливо орал в ответ Шаген, стараясь перекричать дьявольский грохот молотилки (терпеливость его, кстати сказать, объяснялась присутствием Арташеса, который в это время стоял в саманнике перед ковровыми чувалами с пшеницей и на зуб пробовал сухость зерна). — Нет, дядя Аваг, зачем ты нервничаешь? Я ведь…

— Замолчи, щенок! Рано тебе указывать, что мне делать!

— Слушай, зачем ты ругаешься? — кричал Шаген, кося глазом в сторону саманника. — Разве я тебя чем-нибудь обидел? Пусть кто-нибудь встанет, выколет мне глаз и скажет: Шаген, ты собачий сын, козлиная борода, ты, Шаген, такой-сякой, зачем обижаешь уважаемого человека?! Просто я хочу сказать, что когда ты приходишь сюда, эта проклятая машина останавливается! Вот что я хочу сказать! — орал Шаген. — А почему останавливается — клянусь богом, вот этим солнцем клянусь, твоим и моим здоровьем клянусь, — я не знаю! Останавливается, и все! Уж ты как хочешь пойми — в обиду себе или не в обиду, но она останавливается, проклятая!..

— Останавливается, значит… — сказал Аваг со спокойствием, не предвещавшим ничего хорошего. — И я в этом…

— Что? Не слышу! Говори громче, дядя Аваг!

— Я в этом виноват, значит? Виноват, говорю? — заорал в свою очередь Аваг, сообразив, что в таких дурацких условиях его грозно-спокойный тон, от которого в иных обстоятельствах гарихачцы приходили в трепет, никак не срабатывает. — Виноват, говорю, выходит, я?

— Почему ты? — кричал Шаген. — Разве я сказал, что ты виноват? Слушайте, люди, разве я когда-нибудь говорил, что этот человек в чем-то виноват? Я просто говорю…

— Чепуху ты говоришь! — сказал Арташес, выходя из гумна.

— Кто? — спросил Шаген с наивным выражением лица и даже осмотрелся по сторонам, словно был на сто процентов уверен, что чепуху могут говорить все, кто угодно, только не он.

— Ты! — сказал Арташес, приближаясь к молотилке.

— Может быть, — сказал Шаген, — все может быть, спорить не стану, не в моем характере спорить.

Аваг сердито покачал головой, подошел к Арташесу. Они отошли подальше от грохочущей молотилки.

— Ты видишь, что делается, да, Арташес? По-твоему, это как называется?

— Не обращай внимания. Эта молодежь, знаешь, иной раз и не то сболтнет.

— Нет, Арташес, не в молодежи дело. Когда человека не любят, он всегда во всем виноват, Арташес. Ладно, вот, подпиши. — Аваг достал из кармана исписанный листок и протянул Арташесу. — Или это тоже не подпишешь?

Председатель взял бумагу, пробежал глазами.

— Уже и старик попался тебе?

— Смеешься, да, Арташес? — Аваг исподлобья метнул яростный взгляд на Арташеса. — Вот с такими смешочками и распускают людей до того, что они уже воровать открыто начинают.

— Кто ворует? Уж не Саак ли?

— Сегодня Саак, завтра, смотришь, еще кто-нибудь. И актов уже не боятся. А было время — крестьянин цену знал каждой бумажке.

Арташес нахмурился, сложил бумагу, сунул во внутренний карман пиджака.

— Ну, подпишешь, что ли? — сказал Аваг. — Надо поскорее меры принять, Арташес.

— Не подпишу. Сейчас нет времени.

— На подпись нет времени, Арташес? — удивился Аваг.

— Тебя выслушал, надо и его выслушать, разобраться.

— Что же, по-твоему, они тебе правду скажут, да, Арташес?

От Арташеса не укрылось, что тот перешел на множественное число. Он раздумчиво посмотрел на Авага.

— А ты, Аваг, ты мне правду сказал?

— Зачем мне врать, Арташес? У меня совесть чистая.

— Чистая совесть, грязная совесть… Разве кто-нибудь в этом может разобраться? Мы взрослые люди, и не к лицу нам быть такими самоуверенными. — Он вдруг почти в упор посмотрел в зрачки зеленоватых глаз Авага. — Скажи, тебе очень не терпится расправиться с этими людьми?

Аваг смутился.

— Это как же надо понимать, Арташес? По-твоему, выходит, я зверь, что ли? Волк я, что ли?

— Зачем зверь? Человек! Видишь ли, именно человеку свойственна одна препаршивейшая черта: он иногда любит по-своему распорядиться чужими судьбами. И не подумает: судьба-то не моя, чужая, и у нее есть свой хозяин, не лучше ли дать ему самому