Немецкая романтическая повесть. Том II - Ахим Арним

«Ты можешь себе представить, милый господин писец, в каком огорчении спешил бедный Каспер, пеший и нищий, в нашу деревню, куда он надеялся гордо въехать верхом; его пятьдесят один талер, добытые на войне, патент на звание унтер-офицера, отпускной билет, венки на могилу матери и для красотки Аннерль — все было у него украдено. Он был в полном отчаянии. И в таком виде прибыл он в час ночи к себе на родину и постучался прежде всего в дверь судьи, дом которого стоял в самом начале деревни. Его впустили, и он дал свое показание и перечислил все, что у него было похищено. Судья поручил ему пойти немедленно к своему отцу, единственному крестьянину в деревне, у которого были лошади, и объехать вместе с ним и братом окрестности, чтобы отыскать след разбойников; сам он тем временем намеревался разослать других людей пешком и допросить мельника, когда он явится, о дальнейших обстоятельствах. Каспер от судьи пошел в отцовский дом. Но так как ему пришлось итти мимо моей хижины и он услышал в окно, что я пою духовную песню, потому что, думая всё о его покойной матери, я не могла заснуть, то он постучал в окно и сказал: «Слава господу Иисусу Христу! Милая бабушка, Каспер здесь». Ах, слова эти проникли мне до мозга костей, я бросилась к окну, отворила его и принялась целовать и обнимать мальчика моего с бесконечными слезами. Он рассказал мне наспех про свое несчастье и сообщил, какое поручение дал ему к отцу судья, говоря, что он должен немедленно туда пойти, чтобы начать преследование воров, ибо честь его требует, чтобы лошадь была у него.

«Не знаю, но слово честь меня глубоко потрясло, потому что я знала, какие тяжелые суды ему предстоят. «Исполняй свой долг и воздавай честь одному только богу!» — сказала я, а он поспешил к Финкелеву двору, расположенному на противоположном конце деревни. Я опустилась, когда он ушел, на колени и обратилась к богу с молитвой, чтобы он принял его под свой покров. Ах! я молилась с такой тоской, как никогда, и все повторяла: «Господи, да будет воля твоя яко на небеси и на земли».

«Каспер побежал к своему отцу в ужасной тоске. Он перелез с задворков через забор сада и услышал накачивание воды из колодца, услышал на конюшне лошадиное ржание, проникшее ему в душу; он молча остановился. Он увидел при свете луны, что двое мужчин моются; у него сердце готово было разорваться. Один из них сказал: «Проклятая штука не смывается», — а другой на это: — «Пойдем-ка сперва на конюшню, отрежем лошади хвост и подстрижем гриву. Зарыл ли ты ранец поглубже в навоз?» — «Да», — ответил тот. Тут они пошли на конюшню, а Каспер, в бешенстве от отчаяния, подскочил, запер за ними дверь в конюшню и закричал: «Именем герцога! Сдавайтесь! Я застрелю, кто вздумает сопротивляться!» Ах, он уличил отца и сводного брата в похищении своей лошади. «Моя честь, моя честь погибла! — воскликнул он, — я сын бесчестного вора». Когда те двое в конюшне услышали его слова, то почувствовали себя очень скверно; они закричали: «Каспер, милый Каспер, ради бога, не губи нас! Каспер, ты ведь все получишь обратно, сжалься, ради твоей покойной матери, сегодня, в день ее смерти, над твоим отцом и братом». Но Каспер был словно вне себя от отчаяния, он только все восклицал: «Моя честь, мой долг!» А когда они начали ломиться насильно в дверь и уже прошибли дыру в глиняной стенке, чтобы убежать, то он выстрелил из пистолета в воздух и закричал: «Караул, караул, воры, караул!» Разбуженные судьей крестьяне, которые уже приближались, чтобы уговориться насчет разных направлений, по которым преследовать разбойников, напавших на мельницу, бросились на выстрел и крик к дому. Старый Финкель все еще продолжал умолять, чтобы сын отпер ему дверь, но тот сказал: «Я солдат и должен служить правосудию». Тут подошли судья и крестьяне. Каспер сказал: «Боже милостивый! Господин судья, мой отец, мой брат оказались этими ворами, о лучше было бы мне на свет не родиться! Здесь в конюшне я их поймал, а мой ранец зарыт в навозе». Тут крестьяне ворвались в конюшню, связали старого Финкеля и его сына и потащили их в избу. А Каспер откопал свой ранец и, вынув из него те два венка, пошел не в комнату, а на кладбище, к могиле своей матери. Светало. Я уже побывала на лугу и сплела для себя и для Каспера два венка из незабудок, думая про себя: он со мною вместе украсит могилу матери, когда вернется с объезда. Тут мне послышался какой-то непривычный шум в деревне, и так как я не терплю суматохи и люблю быть одной, то и пошла в обход деревни на кладбище. Тут раздался выстрел, я увидела поднимающийся кверху дым, поспешила на кладбище и — о спаситель мой, смилосердуйся над ним! Каспер лежал мертвый на могиле своей матери. Он прострелил пулей сердце, над которым он к пуговице прикрепил веночек, привезенный им для красотки Аннерль; сквозь этот венок выстрелил он себе в сердце. Венок для матери он уже прикрепил к ее могильному кресту. Увидав это, я думала, земля разверзается у меня под ногами. Я припала к нему, все крича: «Каспер, несчастный ты человек, что ты наделал? Ах, кто же это тебе рассказал про твое несчастье? О, зачем, я тебя от себя отпустила, не рассказав тебе все! Боже мой, что скажут твой бедный отец, твой брат, когда найдут тебя в этом виде!» Я не знала, что это он из-за них и покончил с собой; я думала, что этому была совсем иная причина. Тут пошло еще хуже. Судья и крестьяне привели старого Финкеля и его сына, связанных веревками. От ужаса мне так сдавило горло, что я не могла произнести ни слова. Судья спросил меня, не видала ли я своего внука. Я показала ему, где он лежал. Он подошел к нему, ему представилось, что он плачет на могиле; он потряс его и тут увидел текущую из-под него кровь. «Иисус, Мария! — воскликнул он, — Каспер наложил на себя руку». Оба арестованные в ужасе переглянулись; тело Каспера подняли и понесли рядом с ними к дому судьи. По всей деревне поднялся плач и крик, крестьянки повели меня вслед за ними. Ах, это был самый ужасный путь в моей жизни!»

Тут старуха снова умолкла, и я сказал ей: «Милая матушка, горе ваше ужасно, но зато бог вас очень любит; он наказует суровее всего своих наиболее возлюбленных детей. Скажите мне теперь, милая матушка, что вас побудило совершить далекое путешествие сюда и о чем вы хотите подать прошение?»

«Эх, ты же сам можешь сообразить, — продолжала она совершенно спокойно; — хочу просить о честном погребении Каспера и красотки Аннерль, которой я принесла веночек ко дню ее торжества. Он весь забрызган кровью Каспера, посмотри-ка!»

Тут она вытащила из своего узла небольшой венок из сусального золота и показала мне. При свете наступающего дня мне было видно, что он закопчен порохом и забрызган кровью. У меня сердце разрывалось при виде горя доброй старушки, а величие и твердость, с которыми она его переносила, наполняло меня уважением к ней. «Ах, милая матушка, — сказал я, — как сообщите вы бедной Аннерль о ее горе так, чтобы она тут же не умерла от ужаса, и что это за день торжества, к которому вы несете Аннерль этот грустный венок?»

«Милый человек, — сказала она, — пойдем-ка со мной, ты можешь проводить меня к ней; я ведь не могу быстро ходить, вот мы ее как раз во-время и застанем. По дороге я тебя все расскажу».

Тут она встала, прочла совершенно спокойно свою утреннюю молитву и привела в порядок платье, а узелок свой повесила мне на руку. Было два часа утра, начинало светать, и мы побрели до безмолвным улицам.

«Видишь ли, — продолжала свой рассказ старуха, — когда Финкеля и его сына заперли в тюрьму, мне пришлось итти к судье в его камеру. Мертвого Каспера положили на стол и внесли туда, покрытого его уланским плащом, и тут я должна была все рассказать судье, что я про него знала и что он мне сегодня утром сказал в окно. Все это он написал на бумаге, лежавшей перед ним. Затем просмотрел бумажник, найденный у Каспера; в нем оказались разные счета, несколько рассказов о чести, также и тот рассказ о французском унтер-офицере, а за ним было что-то написано карандашом». Тут старуха передала мне бумажник, и я прочел следующие последние слова несчастного Каспера:

«Я тоже не могу пережить своего позора. Мой отец и мой брат — воры, они меня самого обокрали; сердце мое разбилось, и я должен был поймать их и передать суду, ибо я солдат моего герцога и честь моя не допускает никакой пощады. Я предал моего отца и брата возмездию, чести ради.. Ах! походатайствуйте все, чтобы разрешено было меня похоронить с честью там, где я пал, рядом с могилой моей матери! Веночек, сквозь который я застрелился, пусть бабушка отошлет красотке Аннерль с приветом от меня. Ах, мне жаль ее всем моим существом, но нельзя же ей было выйти замуж за сына вора, ведь она так высоко ставила свою честь. Милая, прекрасная Аннерль, не слишком пугайся того, что со мной случилось, примирись с этим, и если ты меня когда-нибудь хоть немного любила, то не говори обо мне худо! Я ведь не виноват в моем позоре! Я так горячо стремился всю жизнь соблюдать свою честь, я уже был унтер-офицером и пользовался наилучшей репутацией в эскадроне, я, наверное, сделался бы когда-нибудь офицером, и тебя, Аннерль, я никогда бы не покинул и не женился бы на более знатной, — но сын вора, который должен был сам поймать и отдать под суд своего отца, не может пережить своего позора. Аннерль, милая Аннерль, возьми же все-таки этот веночек, я был тебе всегда верен, клянусь божьим милосердием! Возвращаю тебе твою свободу, но окажи мне честь и не выходи никогда замуж за худшего, чем я. И если можешь, походатайствуй за меня, чтобы меня честно похоронили рядом с моей матерью. И если бы тебе пришлось умереть здесь в нашей местности, то попроси похоронить тебя рядом с нами; добрая бабушка присоединится к нам, и тогда мы будем все вместе. У меня в ранце пятьдесят талеров, пусть их положат на проценты для твоего первого ребенка. Мои серебряные часы, если меня честно похоронят, пусть отдадут пастору. Мой конь, мундир и оружие принадлежат герцогу, а этот мой бумажник — тебе. Прощай, бесконечно дорогое сокровище моего сердца, прощай, милая бабушка, молитесь за меня и будьте все счастливы! — Да смилуется надо мной господь! Ах, мое отчаяние велико!»