Звёзды, души и облака - Татьяна Шипошина

— А зачем? Зачем зажмуривать? — интересуется Тоха. Остальные даже есть перестали.

— Надо! — не нашла я ничего другого, чтобы ответить.

— Ладно… — Тоха зажмурился.

— И я буду жмуриться! И я! И я!

И все за столом закрыли глаза, и стали щупать друг друга, как слепые.

— Ну, хватит, хватит, — остановила их я. — Теперь — зубы оскальте. Вот так.

И я показала, как. Все зарычали.

— Теперь — покажите языки.

Что все и сделали, с удовольствием.

— Ну всё, молодцы. А на прощание — закройте глаза и достаньте пальцем до носа. Так, сначала одной рукой, потом — второй. До своего носа, а не до носа товарища!

Очаговой симптоматики у Тохи не видно. Не рвёт, не тошнит. Сотрясение если и есть, то незначительное. Отлежится.

Тоха, готов будь, я тебя перевяжу после завтрака. А ты как себя чувствуешь, Анютка? — спросила я свою больную с болями в животе. С утра температуры у неё не было, но она была вяловата и ела плохо. Каша была почти не тронута.

Нехорошая всё-таки она, эта Анютка. Бледная, прямо прозрачная.

Поноса не появилось, аппендицит — тоже был маловероятен. Ладно, пусть лежит. Кровь бы ей сдать. И мочу. Надо, надо. Я оборачиваюсь в дверях столовой:

— А после перевязки я приду к вам ещё раз и всех посмотрю. Смотрите только, чтобы порядок был, а то — всех повыписываю!

— Не надо! Не надо нас выписывать!

— Ладно, посмотрим. Пейте свой чай.

— Ну, как там, на кухне? — спросила меня Наденька, когда я выходила из изолятора.

— Да так…

И я рассказала, как.

— Да, не особенно хорошо.

Наденька помолчала.

Как-то неправильно она молчала. Уж я-то немного изучила Наденьку, и, поэтому, спросила её прямо, в лоб:

— Надя, что ещё случилось?

— Я директора встретила… В столовой. Когда детям еду брала, на изолятор. Ей Люба в красках описывала, как ты вынимала кости из котла.

— А…

— Ну, директриса мне и говорит, вы там передайте Наталье Петровне, пусть свой пыл проверочный поумерит.

— Что? Словечко-то какое.

— Да. Поумерит. А то, говорит, найдётся и на неё проверка.

Я посмотрела на Наденьку. Мне показалось, что она недоговаривает что-то ещё, и это «что-то» — самое важное.

— Надь, что ещё?

— Ничего.

Я тоже помолчала. А что тут было говорить?

В коридоре, при переходе в школьный корпус, я почти столкнулась с директором. Встречи было не избежать. И я снова почувствовала страх…

Опять страх. Липкий, противный.

«Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешную!» — пробормотала я про себя, а вслух сказала:

— Здравствуйте, Галина Николаевна!

Галина Николаевна повернула ко мне своё лицо, обрамлённое тщательно ухоженными волосами. Она развернулась ко мне — всею своею значительной фигурой, с широкими бёдрами и полными, слегка отёчными ногами.

Она была хорошо, очень достойно одета.

И вся её фигура выражала уверенность в собственных силах и сознание собственной значительности.

И это вызывало уважение.

— А, Наталья! Как там дела у нас? Говорят, Протока отличился вчера?

— Да, упал он вчера, с крыши перехода.

Я удивилась, услышав свой собственный голосок. До чего же елейный. Заискивающий голосок…

— Ну, и как?

— Перелом руки. Скорее всего. Но неосложнённый. Лёгкое сотрясение. Рана на голове.

Я его полечила… рану зашила… (Опять заискиваю!) — Справишься, чтобы в область травму не сообщать?

— Думаю, справлюсь… (Я — молодец! Похвалите меня!)

— Ну, молодец, молодец. Я на урок спешу. Ты что-то ещё хотела сказать?

— Я потом, чтоб не торопясь… (Потому, что я боюсь!)

— Ну, давай завтра, после пятиминутки. А может, и на пятиминутке разберёмся.

— Да, Галина Николаевна! — радостно ответила я.

Как пионер — всегда готов! Что же это со мной, Господи? Что это за страх, что это за паралич? Что это за подлость? Эх!

Глава 12

Уже перед самым обедом, я, после проведённых с шумом и криком прививок, сидела в своей «келье».

Дверь была открыта, и я просто отдыхала.

В дверном проёме возникла фигура поварихи, Люды.

Поваров, или поварих, у нас две. Вчера была Света, сегодня — Люда.

Света — женщина уже пожилая. Может, не столько пожилая, сколько пьющая. Выглядит соответственно.

У неё ровно столько выговоров, сколько стаканов она может выпить, пока не упадёт под стол. Однако не выгоняют её, жалеют.

Один сын у неё — сидит, а второй, тоже беспутный — не работает, шляется. Наркоман, говорят. Всё тянет из дома.

Свету держат, пока она на смене не запьёт. Она держится, сколько может, потом — начинает пить. Тогда её переводят в посудомойки, на месяц, а потом опять, в поварихи.

За четыре года, что я здесь, это уже случалось четыре раза.

Люда же — ещё молода. Она своенравна, а иногда даже развязна. Может ответить дерзко, грубо. И детям, и воспитателям, и даже — своей дорогой «шефе».

Люда всегда ярко накрашена, а волосы выбелены. На лоб спадает низкая, белая чёлка. С мужем Люда разведена, и занята сейчас тем, что меняет мужиков, налево и направо. Причём ещё и рассказывает об этом, почти без стеснения. И со смехом.

Вот Люда и возникла в дверях.

— Наталья Петровна, вы одна?

До чего же у неё юбка короткая! Неужели она сама этого не чувствует?

— Можно к вам?

— Давай. Что случилось?

— Голова болит. Можно давление померить?

— Давай, померю.

Я достала аппарат, развернула манжетку.

— А вы можете двери закрыть? — неожиданно спрашивает Люда.

— Зачем?

— Закройте!

Когда я закрыла двери, Люда сняла манжетку со своей руки.

— Мне давления не надо. Я хочу вам важную вещь рассказать… Наталья, они тебя сегодня на кухне обманули… «Шефа» тебя надула, как девочку.

— Как? Я же там у вас — опозорилась сегодня ведь по весу — всё сошлось.

— По весу! А кости-то, кости!

— Что — кости?

— Точно, Наталья Петровна, вы не догоняете! Кости-то были — вчерашние! А может, и позавчерашние!

— Как?

— А вот так. Люба говорит утром: сегодня эта дура придёт… вы уж простите, за дуру-то…

— Да ладно, чего уж там.

— Сегодня эта дура придёт, а мы ей устроим полный вес. «Шефа» частенько так делает. Кости поварит, потом из котла вытащит, завернёт, и в холодильник положит. И у неё — всегда всё шито-крыто, и по весу — совпадает. Ни одна комиссия, ни одна СЭС не подкопается.

— Значит, каждый день… Это — килограммов пять-шесть, каждый день…

У меня не было слов. Не то, что слов. Даже не было эмоций. Я машинально собирала в чехол свой тонометр. Дура я, дура. Правда, дура.

— Три-четыре кило Тамарка забирает, кладовщица. Кому что дать, из начальства, это Тамарка делит. Остальное — наше. Но нам, кухонным, совсем немного перепадает.

— Но перепадает?

— Конечно. Это я тебе только по мясу рассказала. И по маслу — так же, и по сахару. Тамарка, может, и выдаст правильно, если комиссия. А потом придёт, и всё, что ей надо, заберёт обратно. Ведь ни одна комиссия не может сидеть на кухне круглые сутки.

— Господи, да как же это…

— Это так, Наталья, я не вру. И, по-моему, там ещё химия идёт. Прямо от меню. Ты попробуй, посмотри меню. Подробнее посмотри. А то мы иногда готовим вообще без меню.

— Зачем ты мне всё это говоришь, Люда? Почему?

— Потому, что ты брать перестала. У тебя сил хватило с этим делом завязать. Мы же видим всё. А у меня не хватает сил. Нет, не хватает у меня сил — ни от любовников отказаться, ни от мяса.

И тут она засмеялась.

— Мне любовников кормить надо!

— Нет, Люда, постой. Если я их поймаю, ты свои слова подтвердишь?

— Ты их не поймаешь. А если и поймаешь, то они — вывернутся, а тебя — подставят. Что, тебя подставить не за что?

— Есть. Меня, по медицине моей, вообще подставить легко. Я могу на каждом шагу залететь. Или на дезрежи-ме, или на вшах, или на прививках Я уже об этом думала.

— Вот-вот, подумай. Я тебе потому рассказала, чтобы ты не извинялась так сильно. Перед Любой нашей, перед «шефой», тем более. Она, потом, знаешь, как смеялась…

— И директору рассказала.

Рассказала. Но ты имей в виду, что директриса наша — всё и так знает, и без «шефы». И всё сама держит в руках. Она знает, сколько мяса, и какого, идёт на стол. И директриса Тамарку не даст тронуть, никому.

— Да…

— Так что, лучше ты успокойся, Наталья Петровна. Что сделаешь! Все воруют! Не своруешь — с голоду помрёшь. Разве на нашу зарплату можно прожить? Вот и воруем. Каждый — на своём месте, ровно столько, сколько по должности положено. Кому больше, кому меньше…

— Люда, но ведь от детей! От сирот!

— А если я домой ничего не принесу, то мой сын сиротой станет! И все мы так, учти. Думаешь, Светка против них пойдёт? Кто её, пьяницу такую, на работу возьмёт? Куда её можно взять? Может, её потому и держат, что она ни пикнет никому, и ничего.