Африканская ферма - Оливия Шрейнер

Когда ферма скрылась из глаз, всадник оглянулся.

— Бедняга, — проговорил он с улыбкой и погладил усы. Потом нагнулся и потрогал узлы платка, которым был привязан к седлу подарок Вальдо. — Бедняга!

Он улыбнулся и устало вздохнул.

Вальдо стоял и смотрел, пока движущаяся точка не исчезла на горизонте. Тогда он упал на колени и в восторженном порыве поцеловал следы подков на песке. Затем он собрал свое стадо, взял книгу под мышку и направился в обратный путь вдоль каменной стены. Как прекрасен казался ему в тот день солнечный закат!

Глава III. Грегори Роуз встречает свою суженую

Грегори Роуз сидел у дверей своего жилища, скрестив руки на груди, положив ногу на ногу. Его душа была по гружена в глубочайшее уныние. Жил он в небольшой квадратной мазанке, посреди карру, в двух милях от фермы. Снаружи мазанка была грубо, наспех заляпана бурой глиной, освещалась она через два небольших стекла, вделанных в стены. Позади нее тянулись овечьи краали, справа виднелся большой пруд, который, впрочем, в ту пору года пересыхал. Далеко впереди поднимался холм, за которым пряталась ферма. Холм был такой неприметный, что даже не нарушал убогого однообразия пейзажа.

Грегори Роуз сидел в одной рубашке на складном стуле, то и дело испуская тяжелые вздохи. Выражение его лица было трудно объяснить одними стесненными обстоятельствами. Он нервно поглядывал то на холм, то на подойник у ног, то на темно-гнедого пони, щипавшего неподалеку пожухлую листву кустарника, — и все время вздыхал.

Наконец он встал и вошел в маленькую комнатушку с побеленными известкой стенами, щедро украшенными картинками, вырезанными из «Иллюстрированного лондонского обозрения». Среди картинок заметно преобладали портреты красоток. Чуть не половину хижины занимала раскладная кровать, на противоположной от нее стене висела полка для ружья и рядом с ней — дорожное зеркальце. В центре стояли стол и стул. Все содержалось в величайшей чистоте и порядке. В выдвижном ящичке стола Грегори держал тряпочку для стирания пыли. Всякий раз после употребления он аккуратно ее складывал. Так поступала его маменька. Каждое утро он молился богу, убирал постель и тут же обтирал тряпочкой пыль со стола, с ножек стула, даже с картинок на стенах и с зеркальца, не говоря уж о полочке для ружья.

Изнывая от послеполуденной духоты, Грегори подошел к постели, вынул из-под подушки часы в чехольчике, собственноручно сделанном и подаренном ему сестрицей Джемаймой, открыл чехольчик и поглядел на циферблат. Половина пятого, всего-то! Грегори даже застонал от огорчения. Убрав часы на место, он сел к столу. Половина пятого! Нет, нет, нельзя так расслабляться, надо взять себя в руки. Сейчас он сядет и напишет Джемайме письмо. Он всегда писал ей письма, когда чувствовал себя несчастным. В этих письмах он изливал душу. В дни радости он не вспоминал о сестре, но когда ему приходилось худо, Джемайма казалась единственной опорой.

Грегори достал чернила и бумагу, бумагу с фамильным гербом и девизом на каждом листе, потому что, переехав в колонию, Роузы стали вдруг почитать себя знатным семейством. Сам старый Роуз, честный английский фермер, отнюдь не притязал на благородное происхождение, зато супруга и дочь, особенно дочь, громогласно заявляли о своих притязаниях. В Англии было семейство Роузов, которое вело свою родословную от времен норманнов, на этом основании и в память о наследственном владение «Ферма Роузов» была переименована в «Роуз-мэнор»,[9] и таким образом их право на благородную кровь получило подтверждение, по крайней мере, в их собственном мнении.

Грегори взял было лист белой бумаги с гербом, но, поразмыслив, положил его обратно в бювар, вынул другой, розовый, более подходящий к изъяснению его чувств, и вывел:

«Одинокий Холм

Понедельник

Моя дорогая Джемайма…

Грегори поглядел в зеркало. Там отражался юный шатен с курчавыми волосами и бородкой. В голубых глазах застыла такая истома, что он сам расчувствовался. Обмакнув перо в чернильницу, он продолжал:

Я гляжу в зеркало, висящее напротив, и не верю своим глазам: ужели это изменившееся, полное печали лицо?..»

Грегори остановился и задумался. Нет, нет, так не годится писать. Как бы его не заподозрили в недостатке мужественности и самолюбовании. Он взял еще один розовый листок и начал заново:

«Одинокий Холм

Понедельник

Дорогая сестра,

прошло всего шесть месяцев, с тех пор как мы расстались и я приехал сюда, но если б ты видела меня сейчас! Я заранее знаю, что ты сказала бы, что сказала бы мама: «Полно, наш ли это Грег, это существо с таким отчужденным взглядом?»

И все-таки, Джемайма, это ваш Грег. Перемены, происшедшие со мной, начались сразу, как только я сюда приехал, вчерашний же день прибавил мне множество переживаний. Ты знаешь, сколько горя выпало мне на долю, Джемайма, как несправедливо обходились со мной в школе, как затирали меня учителя, называя болваном, — хоть и не отрицали, что ни у кого во всей школе не было лучшей памяти и никто не знал наизусть, как я, целые книжки от корки до корки.

Тебе известно, как жестоко обращался со мной отец. Ничего другого, кроме «дурень» да «тряпка», я от него и не слышал, не понимал он моей утонченной натуры. Ты знаешь, что он сделал из меня фермера, а не священника. Ты все знаешь, Джемайма, и то, что я сносил все это не как женщина, которая хнычет, только тронь ее пальцем, а молча, как подобает мужчине.

Но есть нечто очень важное, о чем так хочется поведать родственной душе.

Дорогая сестра, знаешь ли ты, как это мучительно — мечтать запечатлеть поцелуй на чьих-либо устах, сознавая, что это, увы, невозможно; желать коснуться чьей-то руки, сознавая, что и на это не имеешь права. Я влюблен, Джемайма.

У той женщины, у которой я арендую землю, у старой голландки, есть юная падчерица, ее имя начинается с Э.

Она англичанка. Не могу понять, что заставило англичанина жениться на голландке. Эта буква «Э» вызывает во мне такую бурю чувств, что я едва могу продолжать. Я полюбил ее с первого взгляда. Вот уже несколько недель, как я не могу ни есть, ни пить, потерял даже вкус к табаку. Я не в силах пробыть на одном месте долее пяти минут, и порой у меня такое чувство, будто я схожу с ума.

Каждый вечер я хожу за молоком на их ферму. Вчера Э. предложила мне кофе. Ложечка упала на пол. Она наклонилась и подняла ее, а когда передавала мне, коснулась пальчиком моей руки. Я вздрогнул, Джемайма. Мне показалось, что и она вздрогнула. И только я подумал: «Ну вот и отлично, она будет моей, она любит меня!», как в комнату вошел рослый нескладный молодой немец, с вьющимися волосами до плеч, такого глупого вида, что просто смотреть тошно. Он работник этой голландки, человек низкого происхождения, вульгарный, необразованный и, уж конечно, не переступавший порога школы. Его посылали на соседнюю ферму за отбившимися овцами. О, как она его встретила, когда он вошел! «Добрый вечер, Вальдо. Не угостить ли тебя чашечкой кофе?» И представь себе, она поцеловала его!

Всю ночь после этого в моих ушах звенели слова: «Чашечка кофе! Чашечка кофе!..» И всю ночь мне грезилось, будто она касается меня своим пальчиком. Но едва я пробуждался, как в ушах снова звучал ее голос: «Добрый вечер, Вальдо. Не угостить ли тебя чашечкой кофе?» Сущее наваждение!

Сегодня я даже не притрагивался к еде. Вечером сделаю ей предложение. Если получу отказ — завтра же покончу с собой. Здесь неподалеку есть пруд. Овцы выпили его наполовину, но для меня хватит и оставшейся воды, если привязать камень на шею…

Приходится выбирать между смертью и безумием. Я не в силах выносить такие страдания. Если это письмо окажется моим последним, помяни меня с любовью и прости. Без Э. жизнь была бы унылой пустыней, сплошной мукой. Она — моя суженая, единственная любовь моей юности, моих зрелых лет, мое солнце, цветок, посланный мне богом.

Нет, не любили те, кто говорил: «Люблю».Кто молвит: «Я любил когда-то?»Не ангелы, чей взор сияет, словно злато.

Твой неутешный брат, пишущий тебе, вероятно, в свою последнюю скорбную ночь,

Грегори Назианзен Роуз

PS. Скажи маменьке, чтобы убрала мои перламутровые запонки, я оставил их в ящике туалетного столика. Боюсь, как бы их не утащили дети.

PPS. Я беру это письмо с собой на ферму. Если уголок будет загнут — мое предложение принято. Нет, так знай, что все кончено, разбитое сердце твоего брата перестало биться.