Сергей Лемешев. Лучший тенор Большого - Виктор Васильев

То же самое помешало мне принять целиком его Германа. Правда, за границей выступление Смирнова в «Пиковой даме» имело огромный успех. Но мы тогда уже знали образы Германа, созданные молодым Н. Печковским и прекрасным актером и певцом Б. Евлаховым. Они были в этой партии значительно сильнее, так как обладали не только крепкими голосами, но и ярким артистизмом, неподдельной экспрессией. Смирнову трудно было соревноваться с ними в драматической выразительности образа. Наибольшее впечатление он производил в последнем акте, где арию «Что наша жизнь? Игра!» пел в тональности си-мажор, как указано автором (обычно ее поют на тон ниже, в ля-мажоре), и это было великолепно. Хороши были в его исполнении и сцена грозы в первом акте и некоторые другие эпизоды.

А вообще, должен признаться, вокальное мастерство Смирнова захватывало, удивляло, само по себе являлось искусством. Я и теперь еще с восхищением слушаю его записи (Рауль, Рудольф, Фауст, Надир, Индийский гость) и поражаюсь совершенству техники. Чувствуется, что ему доставляет истинное удовольствие «играть» своим дыханием, открывая его новые и новые возможности. Иногда, увлекаясь «крытым» звуком, Смирнов нарушает правила фонетики, слишком сгущает окраску какой-нибудь буквы, но гласные у него всегда ясные, и звук не теряет своей певучей линии. Так или иначе, записи Смирнова остаются для меня не только источником наслаждения, но и познания. И я должен включить этого певца в число моих «заочных» учителей. Ведь знакомство с искусством Дмитрия Алексеевича Смирнова оказало мне помощь именно тогда, когда передо мной открылись широкие возможности самостоятельного творчества на сцене Большого театра.

Продумывая итоги первых лет моей работы в Большом театре, я теперь глубже понимаю их смысл. Главное было не в тех немногих новых партиях, которые я спел на его сцене. Они оказались «проходными» и не заняли сколько-нибудь прочного места в моем репертуаре. Мне так и не пришлось больше к ним вернуться. И, тем не менее, эти годы сыграли огромную роль в моем артистическом развитии. Тот небольшой опыт сценической работы, с которым я пришел в Большой театр, помог мне войти в его текущий репертуар. Я спел почти все ведущие лирические партии, которые знал: от Ленского до Фауста. Эти годы явились для меня школой высшего мастерства, которую ничто не могло бы заменить – ни крупнейшие педагоги, ни лучшие провинциальные сцены. Нигде больше я не встретил бы такого оркестра и хора, которые не позволяют солисту, если у него есть чуткое ухо и музыкальная душа, петь неточно, небрежно, некрасиво.

Трудно было найти тогда другой симфонический коллектив, который был бы так «сыгран» и обладал бы такой чуткостью, таким благородным, чистым, красивым тембром и безупречностью интонации, как оркестр Большого театра. То же хочется сказать и о его хоре. Вот где отразились вековые традиции русской музыкальной культуры. Я не сомневаюсь, что и теперь, если бы театр выехал с самостоятельными концертами за рубеж, то приобрел бы огромную известность, как многие другие советские музыкальные коллективы. Это подтвердилось огромным успехом выступлений оркестра с симфоническими программами во время гастролей Большого театра в Милане осенью 1964 года.

Ленский – Сергей Лемешев

Я уверен, что оркестр и хор – это непоколебимая основа оперной культуры. В истории Большого театра немало периодов, когда все звенья его творческого коллектива были одинаково сильны и художественно равноценны. Но случались и застои, когда остро ощущалось отсутствие твердой руки, управляющей всем сложным художественным «хозяйством», ослабевала репертуарная работа, редели кадры крупных дирижеров, высокоодаренных певцов. Но оркестр и хор Большого театра, выпестованные вековыми традициями русского искусства, всегда составляют прочный фундамент творческой деятельности крупнейшей советской оперной сцены.

Мне, как и всем, кто пришел в Большой театр в начале 30-х годов, очень повезло. За его пультом стояли великолепные дирижеры, крепко державшие творческую дисциплину, а замечательнейшие мастера оперы образовывали неповторимый по яркости индивидуальностей ансамбль. Это и создавало ту высокопрофессиональную атмосферу, которая благотворно влияла на формирование новой артистической смены.

Я знаю, что многие из тех, кто знаком с биографией Шаляпина, рассказанной им самим, не могут «простить» ему уход из мамонтовской труппы, которая дала возможность проявиться его гению. Но я убежден, что это было неизбежным и закономерным шагом. В 1899 году Шаляпин перерос возможности частного театра, располагающего все же малыми музыкальными ресурсами. Шаляпину была нужна уже значительно более профессиональная сцена, нужна не для славы, а для работы, для движения вперед. И именно годы плодотворной работы Шаляпина в Большом и Мариинском театрах, особенно в первом десятилетии нашего века, явились вершиной в развитии гениального Дара артиста и его мирового признания. Так можно ли переоценить воздействие всей творческой жизни Большого театра на молодых певцов, пришедших в искусство из самой гущи народа?

Многие мои ровесники, певцы Большого театра, потому и сложились в мастеров, что на лучшей русской оперной сцене царила атмосфера высокого художественного профессионализма.

Меня вправе спросить: неужели же жизнь Большого театра в 30-е годы протекала тихо и спокойно, без бурь и сражений, без потерь и неудач, неужели он не переживал трудностей, не имел недостатков?

Конечно, имел. Я уже говорил о нелепостях некоторых постановок. Но как бы порой ни смешно было это «новаторство», оно нередко являлось естественным следствием протеста против старых оперных штампов, доставшихся в наследие от императорской сцены.

Не везло Большому театру часто с руководством, особенно долгое время после Е. К. Малиновской. Назначавшиеся директора очень плохо разбирались в искусстве и внесли в театр чуждый ему бюрократический дух. А ведь театральный народ очень импульсивный, эмоциональный и чутко на все реагирует. Спасала тесная сплоченность всего коллектива, строгая творческая дисциплина, которая неуклонно поддерживалась дирижерами и ведущими мастерами сцены. Главной радостью для меня в эти годы была радость встреч с большими певцами.

В предыдущей главе я в основном немного рассказал о крупных мастерах старшего поколения, с которыми мне выпало счастье встретиться на сцене Большого театра. Здесь мне хочется продолжить этот рассказ и отчасти вспомнить и своих сверстников.

Первым из них я должен назвать Никандра Сергеевича Ханаева. Правда, по годам он значительно старше меня. Но ведь мы вместе с ним поступали в консерваторию. Познакомился я с ним прямо на вступительном экзамене. Никандр Сергеевич сразу обратил на себя внимание. Я не много помню драматических теноров, голоса которых, как у Ханаева, не знали бы пределов в диапазоне, свободно поднимаясь до ре-бемоль третьей октавы. Конечно, это было следствием не только его исключительной вокальной одаренности, но и исключительного трудолюбия, самодисциплины.

Ханаев с юности пел в церковном хоре, и это выработало в нем навыки правильного звуковедения (крикунов там не держали), пластичность голоса, чувство ансамбля. Поступив учиться, он полностью отдался занятиям, хотя ему, начавшему в тридцать один год, это было значительно труднее, чем моим ровесникам. У него уже была семья, которая жила под Москвой. Никандру Сергеевичу пришлось искать «угол» в городе – тогда средства сообщения с пригородом были совсем не такие, как сейчас, и приезжать на занятия из-под Москвы каждый день было немыслимо. В конце концов, Ханаева приютила у себя его консерваторский педагог Л. Звягина. Жил он в небольшой комнатке, которая почти не отапливалась, не хватало дров – ведь это были трудные годы. Зимой, помню, у него было так холодно, что замерзала вода. Не мог он пользоваться и роялем. Поэтому почти каждый день он спозаранку бегал в консерваторию, чтобы немного самостоятельно позаниматься. И все же такие несносные условия не мешали ему много работать дома. Мое уважение к нему возросло во сто крат, когда я узнал, что он занимается сольфеджио без инструмента, пользуясь лишь камертоном (в этом, конечно, ему помогли навыки хорового пения). Он так свободно читал ноты с листа, что выучивал дома романсы и арии, хотя, бесспорно, это требовало большей затраты времени, внимания и сил. Я, например, работал за инструментом и был убежден, что освоил чтение с листа не хуже. Но, увы, скоро мне представился случай разочароваться. Как-то раз мы с Ханаевым зашли в нотный магазин, и он, просматривая вокальную литературу, свободно напевал мелодии с листа – я так и ахнул…

Вот пример, когда необходимость преодолевать трудности закаляет человека, вырабатывает в нем подлинный профессионализм. Именно таким пришел Никандр Сергеевич в театр, и эта его крепкая закалка и огромная трудоспособность обеспечили ему на многие годы ведущее место в блестящей труппе московской сцены.