Я. Философия и психология свободы - Сергей Юрченко

В этом мире всякий нравственный призыв должен быть приглашением к неврозу. Чаще всего человек ничего не хочет знать о себе, а разоблачения своей души воспринимает как посягательство на святыню. Тертуллиану следовало выразиться откровеннее: «Мысль есть зло, потому что правда есть клевета». Имейте мужество мыслить. Имейте мужество оклеветать себя. Имейте мужество заболеть. «Блаженны алчущие, ибо они насытятся».

Нейронаука, Квантовая психология и Логос

Смертные говорят постольку, поскольку они слышат.

М. Хайдеггер

С древнейших времен человека интересовал, беспокоил и даже мучил вопрос о том, что он является телом, в котором обнаруживаются все признаки некой сущности – его собственной души. Она была невидима, неслышима, неосязаема и совершенно неуловима, но при этом человек был убежден, что эта неуловимая душа для него гораздо важнее материального тела. И все мудрецы мира чуть ли не в один голос твердили ему: что проку человеку приобрести все богатства мира, если душу свою он потеряет? Лучше ему лишиться части своего тела, чем части своей души. Никем не виданная душа долгое время оставалась предметом исследования таких же «невиданных» наук как теология, эзотерика, метафизика и алхимия.

Вопрос соотношения души и тела ныне называется «психофизической проблемой». Как следует из самого названия, это – вопрос связи психического и физического. По смыслу такой связи ею должна заниматься нейронаука, включающая в себя нейробиологию, нейрофизиологию, психофизиологию и прочие дисциплины, изучающие мозг и нервную систему, ибо тем местом, где душа и тело соединяются, является именно мозг. Иначе говоря, эти науки пришли на смену метафизике и алхимии, изменив лишь качество исследований, но не предпосылку.

А поскольку в том же древнейшем аспекте соотношения души и тела проявлением первой является мышление, а второе относится к физическим реалиям, то эта же проблема может быть полностью перенесена в смысле той же инструментальной качественности, которая отличает нейронауку от алхимии, в область философии и лингвистики (на смену теологии и эзотерики), а именно заключена в вопросе соотношения языка и реальности. Как язык, которым мы мыслим, соотносится с физической реальностью?

Изучая мозг, наука обращается к нейросетям и конструирует модель, в которой та или иная совокупность нейронов порождает то, что мы на своем языке называем мыслью или ощущением.

Но как бы глубоко нейронаука не заглянула вглубь этой психофизической проблемы, она не способна указать именно то место, где физика волшебным скачком превращается в психику. Так математика может сколь угодно близко подойти к точке разрыва некоторой функции, то она не может указать саму точку, поскольку эта точка разрыва по своей сути является уже вовсе не точкой, а ее отсутствием. Иначе говоря, то, что представляет собою эта точка, находится вне компетенции математического опыта. В некотором смысле точка разрыва математической функции уже не принадлежит языку математики.

Дело в том, что всякий «правильный» язык замкнут в себе самом. Он не терпит оксиморонов. И как фраза «от забора до полудня» в нашем интуитивном понимании выглядит нелепой, ибо сочетает сущности разного порядка, так в правильном языке все понятия должны быть из одного понятийного поля. В той же математике все операции над базовыми элементами (например, групповое умножение или сложение матриц) вводятся так, чтобы их результат давал лишь новый базовый элемент, но не превращал «забор» в «полдень». Наука кончается там, где начинается языковой абсурд. О том, что всякий «правильный» язык начинается с чего-то неправильного, мы поговорим в статье о Панлогизме (и это фундаментальное явление самосознания), а пока для нас важным является то, что всякий правильный язык стремится быть замкнутым в себе. Ведь совершенно недопустимо карточного короля бить шахматным конем. Они из разных языков.

Именно поэтому мысль оказывается вне экзистенциального (серого на рисунке) поля нейронов. Верно и обратное: психология не может попасть в физиологию. Величайшим лингвистическим заблуждением является наша вера в то, что язык соприкасается с реальностью. Кантовская «вещь в себе» остается вещью, а мы живем в изолированном языке своего самосознания, который и считаем реальностью. Как говорит Ж.Лакан: «Система языка нигде, в каком бы пункте вы ее не взяли, не становится перстом, указывающим на определенную точку реальности. Вы никогда не сможете сказать, что указано именно вот это, ибо даже если бы это вам удалось, вы ни за что не узнали бы, на что я указываю, скажем в этом столе: на цвет, на плотность, на стол в качестве предмета, или на что-нибудь еще». Иначе говоря, слово отсылает нас не к вещи, а к одному из ее ментальных свойств, т.е. к абстракции, т.е. опять к слову. Язык, будь то некая специализированная формальная система или эквивалент всего нашего мышления, существует в изоляции и отсылает всегда к самому себе: к своим значениям, а не к вещам. В этом – главное достоинство языка и его фундаментальный недостаток.

Язык состоит из имен. Имя не есть имя вещи. Мы называем нечто материальное «вещью» и считаем, что это нечто и есть вещь. Но имя есть имя ментального образа этого «нечто», имя идеи вещи. Именно поэтому сама идея вещи в интроспекции тоже может иметь имя - имя имени, но не может быть вещь вещи. Вещь может содержать в себе другие вещи точно так же, как имя может содержать в себе другие имена. Но правильнее сказать, что вещь (тело) состоит из частей лишь в той мере, в какой мы способны мыслить эти части.

Например, рассматривая стул по частям, мы умножаем количество стульев в своей ментальной реальности, но сам стул не удваивается от этого в физической реальности. Однако он разбирается на физические части постольку, поскольку ментально мы его уже разобрали на образы (на имена). Если мы не способны отличить стул от ножки стула, то в каком смысле вообще может существовать эта ножка? Может, она и существует, но тогда мы не способны это увидеть. Ножка оказывается вне нашего ментального, языкового мира. Наш язык является указующим перстом в том фундаментальном значении, что если мы не способны «увидеть языком» нечто, то невозможно и говорить о физическом существовании этого нечто.

Если есть ментальный образ, ему всегда можно дать имя. Объект языка и адекватный ему психический образ, для которого в философии и психологии имеется множество названий: идея, акт, интенция, гештальт, перцепция, паттерн и т.д., мы будем называть «дхармой» из уважения к величайшему мыслителю древности Гаутаме и всей индийской философии. Здесь можно повторить вполне буддистское заявление Пуанкаре (с нашими ремарками): «Все, что не есть мысль (дхарма), есть чистое ничто, ибо мы не можем мыслить ничего кроме мысли, и все слова (Логос), которыми мы располагаем для разговора о вещах (реальности), не могут выражать ничего кроме мыслей. Поэтому сказать, что существует нечто иное, чем мысль (самосознание), значило бы высказать утверждение, которое не имеет смысла».

В каком смысле реальность может быть иллюзией самосознания, состоящего из дхарм? Именно таким является сон – стерильный продукт мозга. И реальность могла бы быть такой, если бы полностью подчинялась нашим желаниям (ведь дхармы порождаем мы). В этом случае физический мир был бы той вещью в себе, с которой мы ничего не можем сделать. Мы пребывали бы в своем совершенно искусственном мире, который соотносился бы с физической реальностью так же, как наш карточный король соотносится с живым королем Испании.

Но если мы не способны воздействовать на физический мир словом, хотя именно об этом мечтают все эзотерики и мистики, ищущие заклинания против его законов, мы тем не менее можем воздействовать на него своим телом. Короля Испании не свергнешь с трона мыслью, но можно отдать мысленный приказ рукам, которые его свергнут. А если внушить это желание тому самому мозгу, который считает себя королем Испании?

Именно тело, точнее нейроны в нем оказываются медиумом между психическим и физическим, идеальным и материальным. Однако этот медиум содержит в себе, как мы уже говорили, точку разрыва. Мы уже говорили, что идея суицида (как и бога) возможна только благодаря тому, что сознание человека – это самосознание, которое знает себя и узнает в зеркале как постороннего. В этой изначальной раздвоенности, заставляющей самосознание жить в самоотчуждении от себя, наблюдая, слыша и помня себя в каждом мгновении бытия, заключен весь человеческий экзистенциализм и вся его феноменология. Мы полагаем, что этой точкой разрыва между психическим и физическим является именно Сознание, воспринимаемое самосознанием как нуминозное.