Касатка - Иван Подсвиров

Тем временем Босов нагулялся с Таней и, намеренно шумно спускаясь по склону, взывал из-за плотного ельника:

- Федор Максимович, где ты?

Я отозвался.

Они выбрались из ельника и, держась друг от друга на приличном удалении, объединенные какою-то сердечной тайной, не спеша приблизились ко мне.

- Куда ты делся? - виляя глазами, глухо спросил Босов. - Кличем его, кличем, а он как в рот воды набрал.

Таня, счастливо примиренная, неловкая, шла, покусывала травинку и молчала. А Босов все выговаривал мне:

- Мы тебя искали, искали, все горы облазили... Наверно, проголодался? Сейчас подкрепимся у строителей.

Их повариха такой наваристый степовой суп готовит - за уши не оттянешь. Как сядешь за стол - не теряйся.

Хватай самую большую ложку.

Таня издали слушала Босова и чему-то улыбалась.

- Вот такие дела, - ни к селу ни к городу сказал он. - Нехорошо ты поступил. Несолидно. Бросил, понимаешь, товарищей в беде и рад.

- Каюсь. Но я думаю, вы не слишком скучали без меня.

- Ты же знаешь, я люблю стихи, - отпарировал Босов. - А что ты делал тут? Блаженствовал на лоне природы?

- В общем, да. Я смотрел на эту старую сосну. На нее даже птички садятся неохотно, чаще всего летят к зеленым веткам... И все-таки она не лишняя здесь.

Босов оглянулся, скользнул по сосне блуждающим, рассеянным взглядом:

- Да, в ней что-то есть. Мощное было бы дерево...

Таня уклонилась с тропы и стала рвать на косогоре цветы, а мы пошли дальше. Босов, довольный благополучным завершением прогулки, шагал теперь весело и размашисто, очевидно сознавая, что уже его не заподозрят ни в чем.

Я спросил его, пришел ли он к какому-нибудь мнению относитель.но Касатки, думал о ней или забыл.

- Думал, - чистосердечно признался Босов. - Редкая тетка. Прямо какая-то старинная праведница. Таких, видадь, мало осталось на земле. Я из-за нее почти всю ночь в постели проворочался, все прикидывал, как же ее не обидеть, чем да как помочь ей. Наверно, придется согласиться с тобой: комплекс надо маленько отодвинуть от хутора. Сам понимаешь, не только из-за одной тетки...

- Так можно надеяться, что ее оставят в покое? Можно передать ей это?

- Что, обязательно нужно передавать? Сразу? - поморщился Босов.

- Она волнуется, ждет.

- Передай. Надеюсь, мне удастся переубедить членов правления. Отстоим курган и Касатку. Она... не спрашивала обо мне? Чем-нибудь интересовалась? - вдруг с пристрастием, но тихо, словно застеснявшись своего невольного чувства, проговорил Босов.

- Спрашивала. Ты для нее высоченный бугор в хуторе. Чуть ли не молится на тебя.

- Серьезно? - В его скошенных на меня серых глазах мелькнуло удовлетворение. - Ох и тетка! Прижукла у кургана и наблюдает за нами. Хороша. Хороша марушанская натура! Мы ее, она нас испытывает... Ей-богу, как-то не по себе становится. Даже боязно.

Глава девятая

К НОВОСЕЛЬЮ

Вернувшись с гор, я отправился к Касатке передать ей радостную новость. На дровосеке у нее сидел Крым-Гирей. Я едва угадал в обрюзгшем, неряшливо одетом человеке в лохматой бараньей шапке и разбитых сапогах бывшего колхозного объездчика, грозу марушанских мальчишек. Когда-то он, наружностью в татарина, смуглолицый, красивый, пьяный, с неизменной плеткой, с дьявольским блеском в раскосых глазах, носился на гнедом диком жеребце и одним своим появлением нагонял на нас трепет.

Крым-Гирей разлепил набрякшие красноватые веки, задержал на мне мутные глаза и равнодушно опустил их.

Он не узнал меня. Да и как ему всех нас упомнить: он был один, а нас много. Зато я помнил его: и то, как он выгребал из наших пазух подобранные на стерне колоски, и то, как, бывало, страшно гикая и стреляя плеткою, весною налетал на детвору и гнал ее по жирной, черной пахоте до тех пор, пока все не выдыхались и падали в борозды...

А он соскакивал с жеребца, грозный и неотвратимый, как возмездие, и отбирал кошелки с полусгнившей, подмороженной картошкой.

Возле Чичикина кургана был крепкий ольховый баз с тесаными воротами, которые замыкались амбарным замком. Туда объездчик загонял скотину и гусей, застигнутых в поле, и не возвращал их до тех пор, пока хозяева не уплатят штраф либо не поставят ему выпить. Пить он любил. Иногда, перебравшись, кулем валился наземь и отсыпался, а жеребец, нерасседланный, с уздечкой, нюхал его и терпеливо ждал пробуждения...

Однажды Крым-Гирей запер на базу нашу Маню. Но люди донесли: в колхозной кукурузе она не была, а паслась сбоку поля, на молодой отаве. Узнав об этом, отец наотрез отказался платить штраф. Весь день наша корова металась голодная, мычала и жалобно глядела сквозь ворота. Я пытался ее выпустить, подбирал ключи к замку, но он был с "секретом", никак не отмыкался. Крым-Гирей у база не показался: наверное, кто-то угостил его магарычом и он загулял. Мать нажала серпом травы, подхватила ведро, и мы вдвоем направились к базу. Еще издали угадав нас в сумерках, Маня подбежала к воротам и подняла радостное, нетерпеливое мычание. Мать заплакала, перелезла через ворота и, кинув ей фуража, начала доить. Я стоял и с гулко колотящимся сердцем, с бессильною злобой к Крым-Гирею прислушивался к журчанию молока в ведре, к ласково успокаивающим словам матери, обращенным к корове, к жадному хрусту травы... Мать подала мне ведро, опять перелезла через ворота, и мы пошли домой, а вдогонку нам несся протяжный, за душу хватающий, недоуменный зов Мани. Я порывался вернуться назад и заночевать вместе с нею, но меня пугал вид Чичикина кургана, пугал и настороженно-молчаливый, таинственный сумрак полей за черным базом.

По дороге нам встретилась Касатка. Мать поведала ей о нашем горе. Не долго раздумывая, Касатка забежала к себе во двор, отыскала кувалду и ринулась в поле. Предчувствуя, что сейчас, в эти минуты произойдет что-то необыкновенное, я тоже бросился вслед за нею, а мать осталась в переулке с ведром в руках.

Удар Касатки был тяжел и точен. Пробой звякнул, вылетев из столба.

- Отчиняй! - велела она.

Я приоткрыл ворота, Маня мгновенно все поняла, рванулась в проем и, высоко, победно вскинув рога, помчалась к переулку, где едва проступал сквозь сумрак белый платок матери. Касатка притворила ворота, хихикнула в кулак и с одного маху вбила пробой на прежнее место...

На следующий день Крым-Гирей поднял шум, стал грозиться, она же подошла к нему и с вызовом подбоченилась:

- Расходился, как самовар... Герой! Не дюже-то испужаешь, меня не такие пужали. Ну, я выпустила. Попробуй оштрахуй, вот тебе! - И свернула ему дулю. - Видал?

Напрасно скотину не мучь. А то я возьму и весь твой баз раскидаю к врагам!

- Хто я им? - часто мигая покрасневшими веками и как бы всхлипывая, вопрошал теперь Крым-Гирей. - Родной отец или чужой дядька? Должны они почитать отца или не должны? - Он встряхивал бараньей шапкой и косил из-под ее свисающих клочков жалостливыми глазами. - Совсем не почитают. Куска хлеба не дадут.

Касатка стояла перед ним, держа в одной руке сито, и с нетерпением, с выжиданием поглядывала на меня. Но я не хотел сообщать ей радостную весть в присутствии Крым-Гирея. Никаких чувств не вызывал он у меня, кроме неприязни. Я ждал, когда он уйдет. Этого, видимо, ждала и Касатка, из приличия поддерживая с ним разговор.

- Да чужой кусок все одно в горле застрянет. Не пойдет на пользу, сказала она. - Ты и сам не бедный, пензию тебе почтальонша носит.

- Как... чужой? - взвился Крым Гирей. - От своих детей - и чужой?

- Да какие они твои. Запил, жинку бросил... Она их до ума довела. Это ее дети.

- Я их породил!

- Толку, что породил. Вон и кукушки рожают.

- А сердце у них есть? - привстал с дровосеки КрымГирей. - Ну ошибся отец - простите. Што они, каменные?

Век будут жить? Тоже... тоже небось не вечные.

- А у тебя где оно было, твое сердце? - Касатка опять с нетерпением взглянула на меня.

Крым-Гирей сделал вид, что не расслышал ее вопроса, потрогал пальцами отставшую подошву сапога, засуетился, нестерпимо всхлипнул,-заныл:

- Какой ни есть, а человек. Мне ихнего хлебца не надо. Дорого внимание. Придите, хочь проведайте. А то што вытворяют? Мимо проходют и отвертаются. От родного отца! Эх! Рази не обидно? - Он замотал головой, издавая звуки, похожие на всхлипывание. - Где у них совесть? Дома под цинком... живут! А отца забыли. Хочь в стардом иди.

- В стардоме тебе лучше будет. Ей-бо. Там врачи.

Трехразовое питание, чистота... И простыни есть кому стирать. Ступай. Человеком станешь.

- И пойду! - закивал Крым-Гирей. - Нехай они не гордятся. Хату продам и пойду... - Но тут подался вперед, вытянул шею и с дрожью в голосе, весь замерев, вышептал сокровенное: - Раки у вас нету?

- Нету. Я ее не гоню.

Крым-Гирей поджал ноги, покачался на дровосеке, встал и расслабленной, вихляющей походкой выюлил со двора.

- Не люблю его. Один раз сжалилась, угостила, так он с той поры назнал лавочку. Чуть что - и бежит: "Раки нету?" А где у меня рака? Мне ее и на дух не неси.