Салка Валка - Халлдор Лакснесс

— А-а-а, — тянул он и смотрел на солнце глазами, полными нечеловеческой скорби.

Вышел на солнышко и старый Эйольфур. Он ощупью пробрался к ним, поздоровался и заметил, что малыш издает теперь совсем иные звуки.

— Да, — сказала мать, — он достаточно настрадался; быть может, теперь бог пошлет ему здоровья.

— Может быть, — согласился старый Эйольфур, поднимая лицо к солнцу.

— Странно, что бог заставляет страдать невинных за чужие грехи. Не за свои же собственные грехи он страдает, ведь у него их нет, — сказала женщина.

— Тьфу, ты, — буркнул Эйольфур.

— Поэтому я и говорю, что порой человек может дойти до отчаяния, если он не знает, что бог посылает нам страдания для того, чтобы испытать нашу веру и облагородить душу. Так, к примеру, было с нашим благословенным Хадльгримуром Пьетурссоном.

Старый Эйольфур палкой нащупал дорогу, собираясь уходить.

— Все испытания от дьявола, — сказал он. — Вот уже шестнадцать лет, как я слеп.

Еще несколько солнечных дней, и маленький страдалец стал улыбаться матери. Такова уж человеческая природа. В его глазах промелькнул слабый луч восхищения благословенным солнцем, воспетым поэтами во всем мире, — это, кстати, единственная роскошь, которой бедняки пользуются даром, Мать малыша обрадовалась, повеселела, она пела ему самые красивые песни, которые только знала, — «О чистая виноградная лоза» и другие. Как приятно думать, что бог, тот самый бог, который создал солнце, вспомнил Сигурлину Йоунсдоттир и взял ее под защиту, ее, такую маленькую, беззащитную и такую бедную, что на ее имя даже нет счета у Йохана Богесена.

Время шло, приближалось лето. Все чаще и чаще некий человек из долины проходил мимо усадьбы Марарбуд, в особенности по вечерам, когда он возвращался домой. Это был Юкки из Квиума, хотя по-настоящему его звали то ли Йоким, то ли другим именем, очень похожим на это и взятым из священного писания. Юкки был человек богобоязненный. Бывая в поселке, он всегда принимал участие в собраниях Армии спасения. Он содержал престарелых родителей, проживших всю свою жизнь на собственном маленьком хуторе в долине. Мать его вот уже девять лет была прикована к постели. Отец, несмотря на свои девяносто лет, был еще здоров и бодр. Да и нашего героя звали «старик Юкки из Квиума», потому что ему к тому времени, как разыгралась наша история, было уже около пятидесяти. Иногда по вечерам он останавливался у двора Марарбуд и разговаривал с Сигурлиной о погоде, о скотине, о навозе, о видах на урожай. В дни сенокоса он говорил о засухе и дожде. Исчерпав на прошлой неделе все рассказы о неустойчивости погоды и обманчивых проблесках солнечных дней, в следующий раз он опять заводил об этом разговор, только еще многословнее, чем прежде. Таким образом, темы для разговоров у него никогда не иссякали. Юкки был приземистый, угловатый мужчина, он сильно сутулился при ходьбе, его уши были покрыты струпьями, и красноватые усы свисали надо ртом. Брился он раз в месяц, в редких случаях — два. Он нюхал табак, громко чихал, постоянно чесался, кашлял и шумно отплевывался. Когда он разговаривал с Сигурлиной, он всегда глубоко засовывал руки в карманы. Глаза у него были навыкате, а зубы коротенькие, желтые, почти вровень с деснами. Сигурлина обычно просила подождать ее немного; ей надо взглянуть на ребенка. Убедившись, что малыш спит, она выходила на крылечко, и они подолгу болтали. Иногда, когда все ложились спать, она приглашала его зайти в дом, угощала сладким кофе и ржаным хлебом с маргарином, который Юкки очень любил.

— Почему бы не помочь, — говорил он, — мне это ничего не стоит. Если этими днями будет сухая погода и сено подсохнет во дворе, я с удовольствием зайду как-нибудь вечерком, соберу его и спрячу под навес. О чем речь! Женщина есть женщина, что с нее спросишь, ей хватает и своей работы.

Слова у Юкки не расходились с делом. Однажды утром, когда Салка Валка, быстро одевшись, спешила на пристань сушить рыбу, она увидела Юкки. Он сидел в кухне, мокрый от пота, лицо обсыпано табачной крошкой, подбородок черный, небритый — и с аппетитом хлебал кофе, закусывая его ржаным хлебом. Мать возилась с его заскорузлыми ботинками, она положила их размачивать в старую кадку. Женщина всячески старалась угодить Юкки, он так помог ей: за ночь перетрусил все сено, собрал и уложил под навес. После ночной работы Сигурлина была бодра и весела. Она довольно улыбалась, показывая остатки зубов. Губы у нее были еще полные, свежие и соблазнительные, тело не утратило упругости, несмотря на то, что зиму она провела в бдениях над больным ребенком, читая молитвы и баюкая его. Юкки следил за ней собачьим взглядом. Салка Валка прошла через кухню, встряхнула головой и, ни с кем не поздоровавшись, вышла, хлопнув дверью. Вечером со всей беспощадностью и непримиримостью молодости она призвала мать к ответу.

— Через год ты принесешь третьего ребенка, — сказала она. — Знаю, знаю, ты сейчас поспешишь заверить, что твои отношения с Юкки невинны в глазах господа бога и людей. Но хотела бы я знать, чем ты его будешь кормить, во что будешь одевать? Что скажут бог и люди на это? Кто поручится, что он не схватит какую-нибудь страшную болезнь в этом доме, по которому гуляют сквозняки и в который врывается дождь?

— Я вот смотрю на тебя, дорогая Салка, ты растешь, славу богу, здоровая.

— Да нас отослали бы опять на Север, и мы попали бы на иждивение прихода, если бы я не начала работать и зарабатывать на себя.

Сигурлина не была способна к словесному состязанию. Она сдалась. Поглядев на дочь, она вздохнула, и слезы покатились у нее из глаз.

— Я не узнаю тебя больше, дитя мое, — сказала она наконец. — Я даже не узнаю твоего голоса, в глазах у тебя появилось что-то злое, нехорошее. Вот ты осуждаешь меня, как будто я создала мир таким, какой он есть.

— Разве бог виноват в том, что ты вешаешься на шею любому мужику, стоит ему взглянуть на тебя?

— Бог руководит моей жизнью и моим сердцем, — смиренно ответила Сигурлина. — Он создал меня женщиной, и я не могу противиться своей природе. Если у меня рождается ребенок, то он появляется помимо моей воли и моего желания. Я покоряюсь воле господней и его разуму и рожаю своих детей без ропота. Пути господни неисповедимы, кто знает, нет ли великого смысла в том, что он разрешает появляться на свет детям бедняков? Только нам, простым грешникам, не дано знать этого смысла. И хотя отцы иногда уклоняются от содержания детей, бог по крайней мере вовремя убирает таких молодчиков с глаз долой, как, например, убрал с моего пути Стейнтора. И слава богу, Сальвор. Останься он здесь, наша жизнь превратилась бы в сплошной грех, для тебя не меньше, дорогая, чем для меня. Сейчас бог послал мне другого человека, богобоязненного, праведного, порядочного, который любит меня честной, благородной любовью. Ты можешь быть уверена, этот человек не обесчестит ни тебя, ни меня. У него есть клочок земли в долине, и, если будет на то воля божья, я пройду с ним рука об руку всю жизнь.

— Поздравляю тебя, — сказала девочка. — У него уши в струпьях, чесотка по всему телу, а зубы такие черные, будто всю жизнь он ел одну грязь.

— Придет и твой черед, Сальвор, дорогая. Рано или поздно придет, — сказала мать.

На этом закончился разговор между дочерью и матерью.

Летние дни шли своим чередом. С зеленью, голубым небом, прохладным ласковым ветерком. Скоро они миновали. А когда наступила осень и фьорд снова окутался привычной пеленой осеннего дождя, по поселку пронесся слух: Сигурлина из Марарбуда обручилась с Юкки из Квиума. На сей раз люди не видели в этой любви ничего греховного и достойного порицания. И хотя помолвка не была радужным исполнением всех сладостных, светлых мечтаний, вряд ли те, кто смотрел на этот союз с сожалением, был счастливее Сигурлины из Марарбуда.

Всякий, кто считает, что твердо стоит на ногах, должен быть осторожным, чтобы не оступиться. Однажды воскресным вечером в Армии состоялось торжественное собрание по весьма важному поводу. Здесь на самом почетном месте восседала Лина из Марарбуда, не умевшая держаться на льду и сторицей платившая за все радости, даруемые ей жизнью. Она пела чудесные духовные песни, сидя рядом с человеком, любившим ее чистой и благородной любовью и владевшим кусочком земли. С этого момента она попала в разряд женщин, взирающих на весь мир торжественно и гордо.

В этот вечерний час два человека в поселке в последний раз закрыли двери своего дома, спустились с пригорка и направились к берегу. Кто же они? Согбенный старик, в серой манишке. Он мелко семенил ногами и сутулился сильнее обычного. На спине старик нес небольшой рюкзак. Он уже не ворчал и не брюзжал, у него не оставалось не единого гроша для своих собственных похорон.

Вслед за ним шла высокая величественная женщина в исландском костюме, с шалью на плечах. Она не оборачивалась ни вправо, ни влево, никого не замечала, ни с кем не здоровалась. Казалось, сердце этой благородной, гордой женщины превратилось в камень. Они направились к пароходу. Одни приезжают в Осейри у Аксларфьорда, другие уезжают. Дождь льет, не переставая…