Люди не ангелы - Иван Стаднюк

Многое неясно было Платону. Но зато он хорошо понимал, что найдутся в Кохановке руки, которые постараются не дать дозреть новому урожаю. Найдутся люди, которые тайком будут стричь ножницами колосья с чуть налившимся зерном, как чья-то неразумная рука состригла веру кохановчан в колхоз. Не все ведь надеются, что можно получить зерно на трудодни, поэтому и тот хлеб, который дозреет под строгим надсмотром объездчиков, наполовину раскрадут при молотьбе. Никому же не хочется пухнуть от голода.

Ох, тревожно на душе у Платона Гордеевича. Что-то неладное творится на белом свете. А тут еще мысли о старости одолевают. Не такой старости хотелось ему.

И он стал думать о себе, и даже не думать, а со щемящей болью в сердце ощущать, что жить осталось недолго и что годы летят все стремительней, не так, как в детстве, когда каждый прожитый день казался вечностью.

Да, последние десятки лет пролетели, будто дни. И все же, когда смотришь вперед, каждый обещанный жизнью год ой каким долгим кажется, и от этого радостнее и спокойнее сердцу. Но если запоздала весна и земля не обещает урожая, если по утрам над хатами не вьются из печных труб сытые дымы - ты кажешься лишним, жалким и ненужным в этой жизни.

Не хотелось Платону Гордеевичу возвращаться домой, не хотелось идти и на колхозный двор, где бродят худые как скелеты лошади - и ничем нельзя помочь в их немой беде.

Он направился в лес. Бродил по нему - угрюмому, с железным звоном под ногами, который издавала прошлогодняя листва, с жестким шелестом пожухлых прошлогодних листьев на дубках. Молчалив лес - без птичьего гомона, без трепетно-протяжного шума, рождаемого живой листвой.

Платон Гордеевич время от времени стучал своей суковатой палкой по стволу граба или ясеня, прислушиваясь к глухому гулу, и угадывал, что дерево в корне уже живет, уже рвутся вверх по его стволу нетерпеливые соки. Скоро они оживят ствол и напружат ветви.

Прошлогодняя листва под ногами - серая, с отливом меди - плотно прильнула к земле, будто стремилась закрыть собой путь молодой поросли. Зоркий старческий глаз Платона изредка замечал среди бурой листвы пробегающего муравья. Значит, тепло не за горами.

Старик присел на пенек, достал кисет и закурил цигарку, хотя курить не хотелось. Бросил горящую спичку и заметил, как вспыхнул и начал корчиться сухой листок. По-мальчишечьи воровато оглянувшись по сторонам нет ли поблизости лесничего, - сгреб небольшую копенку листьев. И она тут же задымила густо и едко. Платон, пораженный теплым запахом дыма, в котором угадывались многие запахи земли, отбросил цигарку и начал жадно вдыхать эти ароматы, удивляясь тому, что они волнуют его.

Когда костерок потух, Платону Гордеевичу захотелось подняться и куда-то пойти, что-то сделать - важное и безотлагательное. Но куда он должен идти, какое дело ждет его?

Придерживаясь за росший рядом граб, он встал, запрокинул голову и посмотрел на верхушку дерева.

- Растешь? - будто с упреком спросил старик. - В небо тянешься, а сгниешь в земле...

Потрогал рукой молодую гибкую поросль, облепившую комель ствола, и почему-то подумал о Павлике. Вдруг вспомнил, что он должен сделать. Давно пора сжечь хату Ганны. Сегодня же ночью надо пойти в Березну и сжечь. Если уж придется ему, Платону, расставаться с солнцем, чтоб твердо знал: никуда Ганна не уйдет из его хаты, не оставит Павлика, хоть и подросшего, но еще неразумного, в одиночестве мыкать горе.

Значит, сегодня. Ночью...

Домой Платон Гордеевич возвратился под вечер - голодный, продрогший, отягощенный тревожными чувствами.

Увидел за непокрытым столом Павлика и Настьку. Перед ними стояла глиняная миска, а в миске виднелись испеченные грачиные яйца - пожелтевшие и потрескавшиеся в горячей золе.

Павлик, вспомнив, как однажды отец выпорол его за разоренное ласточкино гнездо, перестал снимать с яйца скорлупку и тупо уставил глаза в стол. Но Платон Гордеевич не стал ругаться. Подошел к миснику, взялся за кувшин, в котором был налит узвар из малиновых и вишневых прутьев: Вдохнул душистый, с горчинкой аромат и напился прямо из кувшина. Потом посмотрел на притихших детей.

- В лесу насобирал? - спросил у Павлика.

Но ответа не расслышал. В груди вдруг кольнуло раскаленной иглой... Схватился рукой за сердце и присел на топчан. Боль в груди ширилась, будто разливалось там что-то горячее, но делалась менее острой.

Заметив испуганные глаза Павлика и Настьки, спокойно проговорил:

- Ничего, пройдет... Поставьте табурет к лежанке.

Снял фуфайку, сапоги и с трудом забрался на лежанку, а с нее - на печь. По извечной простонародной привычке прижался грудью к горячим кирпичам, веря, что тепло - враг всякой болезни.

А в голове роились гнетущие мысли о том, что человеку мало дано гостить на земле. Ведь он, Платон, не так уж стар. И силу в себе он еще чувствует, а сердце сдает, сигналит: пора, мол, закруглять свои житейские дела.

Хотелось уснуть, чтобы утихла боль в груди, чтобы улеглась тревога. Стал вспоминать, кто за последние годы из сельских мужиков помер. Мысленным взором окидывал кохановские улицы, дом за домом.

"Сазон в прошлом году преставился: сверстник мой... Явтух от голоду... Пилипа раскулачили и на Соловки сослали - туда ему и дорога. Филимона деревом в лесу убило... Захарка Ловиблоха раскулачили и сослали... Зря раскулачили... Хтому Заволоку тоже зря, он такой же кулак, как я..."

Подумал о Пилипе Якименко. Как он там, преподобный, кукарекает на Соловках? Находит глупее себя или нет, чтоб кровь сосать? Такого черт не возьмет, вывернется... А не по его ли молитве убили в двадцать пятом Алешку Решетняка - селькора? И хаты трех сельских активистов сожгли... Его рука, не иначе, раз следов не нашли.

"Эх, обидно, что Игнат Сологуб не дожил до раскулачивания. Вот по ком Соловки плакали!" Платон Гордеевич всю молодость батрачил на скотном дворе Сологуба; до сих пор чешется спина, по которой не раз гулял арапник Игната.

"Сколько же хозяйств раскулачили правильно, а сколько зря? - Стал подсчитывать. - Пять хозяйств - по всем статьям - кулацкие. Два семейства - туда и сюда: с одной стороны - богатеи, а с другой - своими руками вели хозяйство, без наймитов. А неправильно сколько?.. Захарка Ловиблоха - раз, Хтому Заволоку - два, Дмитра-кузнеца - три... - считал и считал... - Девять хозяйств!.. В каждой семье по пять-восемь душ. Многовато! А на всей Украине сколько таких? А в России? Велика Россия".

Платон Гордеевич пытался представить себе море людей - мужчин, женщин, детей, которых, по его мнению, напрасно сорвали с насиженных гнезд и упрятали куда-то на край света. Ему стало страшно. Сколько пораненных сердец! Подрастут малолетки, расползутся с тех далеких мест и всю жизнь будут стыдиться своих родителей, будут таиться, прятаться...