Афера. Роман о мобильных махинациях - Алексей Колышевский

Вариант первый, называется он «страстотерпица-моралистка». Сама о себе такая женщина говорит «я женщина честная». Она произносит это со злобной и поучительной гордостью. «Да муж такой-сякой, но ведь дети?! Как же можно, чтобы от детей-то? Ведь какая-никакая, но семья имеется! Домик там по Ярославке, квартира двухкомнатная, автомобиль… Кое-как терпится, хоть совсем уже и не любится, но да черт бы с ней, с любовью этой, с единением душ. Что мы, в самом деле-то? Мы люди семейные, а не какие там шалопутные. Себя блюдем и, понимаешь, не можем поступиться принципами». Вариант первый занимает процентов пятнадцать из ста процентов несчастных женщин, состоящих в браке.

Вариант второй называется «настоящая женщина». Та, что не намерена мириться с положением, в котором оказалась. Та, что больше всего в жизни хочет быть счастливой и не променяет это стремление ни на какие «моральные ценности», на поверку оказывающиеся обычным уродством. «Она ушла от мужа, вот шлюха!» – судачат кумушки на лавках, люто завидуя про себя – ведь они так не могут. Лавку нынче заменил телефон, но, как и прежде, удел кумушек, оставаясь несчастными, кичиться друг перед другом химерой своей правоты. И как же заводит этих женщин собственная ложь, выдаваемая ими за истину, за соль жизни! Верность мужу, который ни в грош тебя не ставит, лишь потому что он «муж», – это ли не подлинное самоубийство души? Каждый человек имеет право на счастье, и вовсе не стоит думать, что коли он этим правом не желает пользоваться, то это, мол, «его личное дело». А вот и нет. Оставаясь несчастливым, такой человек портит пространство вокруг себя, засоряя его своим несчастьем, своими отрицательными эмоциями и тоской. Он словно выпускает из себя всепожирающую пустоту и за это находится в ответе перед окружающими. Человек, сознательно отказавшийся от счастья, опасен так же, как опасен разносчик инфекции, делающий это сознательно. Сознательно несчастный тянет вниз все человечество, препятствуя его исправлению, а также искоренению в людях того гипертрофированного эгоизма, что царит нынче в обществе.

Картье целовал ее, они задыхались, она обвилась вокруг него, словно змея вокруг дерева, и под его пальцами играли, словно клавиши, ее позвонки.

– Ты!

– Ты!!

– Ты!!!

– Я люблю тебя!

– Я люблю тебя!!

– Я так тебя люблю!!!

И этот бесконечно долгий, чуть не рвущий рот поцелуй, и обильный сок любви и быстрые, суетливые движения, которые всегда сопровождают сверхбыстрое освобождение от одежды и скорый вход и слова скороговоркой, выпаленные рассудком на грани уже безрассудства, и такие же полупросьбы-полукоманды, как лучше примоститься («тебе так удобно, милый?») и чтобы «сильней, еще сильней!». И крепче сжимают пальцы, и поцелуй между лопаток, и вновь потерянная было упругость возвращается, чтобы теперь уже, со второго раза, доставить совсем уж невероятное наслаждение обоим!!! И после, когда уже совсем хорошо, то нет ощущения опустошенности и вопроса «а что же дальше?», как нет и разочарования также в виде вопроса «и это все?».

Вот что случилось между ними. И сразу все усложнилось, если рассуждать про внешние обстоятельства, про опасения быть застуканными и последствия. Но об этом как-то не думалось. Поток не подразумевает экивоков, оглядки назад, отрицает и обходит все обстоятельства, ведь для потока нет преград, и несет он двоих туда, куда ведомо лишь ему одному. Поток – это гуттаперчивая рука бога, и он один знает, когда разжать ладонь.

Вот что случилось между ними. И сразу стало так хорошо, так просто, так замечательно и тепло. Они прошли первую точку невозврата, какой всегда является для двоих первый секс. Теперь уже, после того что было, они никогда не смогут относиться друг к другу по-прежнему. Первый секс, словно пароль, сказанный в тылу врага, когда враз становится легче на сердце и в голове только одна мысль: «это свой».

Голые, они сидели на его письменном столе и болтали ногами. Хихикали, как дети.

– Почему?

– Почему?

Они сказали это вместе. Рассмеялись. Картье жмурился, словно глядел на солнце. На самом деле, конечно же, от удовольствия.

– Что почему, Аленочка?

Он сразу стал называть ее именно так. До него ее называл «Аленочкой» только отец, и ей такое его обращение невероятно понравилось.

– Почему же ты раньше-то? Ведь все было понятно, так зачем мы потеряли столько времени? Ты меня словно стороной обходил, особенно в последнее время.

Он уставился на нее с недоумением:

– Да бог с тобой! Мне казалось, что я тебе не нравлюсь! Знаешь, понравиться такой женщине, как ты, – это высшая награда, а ее нужно заслужить. Я вроде ничего такого не сделал…

Она сразу посерьезнела:

– Нет, Витечка, ты сделал. Ты еще как сделал. Ты сказал мне самые нужные слова в самое нужное время.

– Я не мог иначе, я влюблен в тебя с того самого момента, как увидел тебя там, в том ресторане. Я понял, что ты ждешь…

– Тебя?

Картье едва улыбнулся:

– Меня или еще кого-то. Ты была готова для любви, это бросилось мне, пьяненькому, в глаза. Знаешь, «под мухой» несколько глубже видишь.

– Глубже и вбок, – засмеялась Лена и, словно опомнившись, медленно соскользнула со стола, стала одеваться. Картье смотрел на нее с обожанием:

– Лена? Ты это правда сделала не от отчаяния?

Она подошла к нему, держа руки за спиной, повернулась, Картье увидел, что она застегивает лифчик:

– Помоги мне.

– С удовольствием.

– На первый крючок.

Он встал, притянул ее к себе, уткнулся подбородком в ключицу и там, ниже, уперся в поясницу, помог себе рукой, раздался мягкий, шлепающий звук, словно бацнули на разделочную доску кусок говядины. Она тихо рассмеялась:

– Ну, если такое делать от отчаяния, то как же тогда выразить радость? Я тебя люблю. Я пришла потому, что не могла больше сдерживаться, а ты оказался из породы «шаг вперед, два шага назад».

– Неправда! – Картье чуть было не проговорился, его на миг уязвленное мужское самолюбие вот-вот и сыграло бы с ним злую шутку. Он хотел сказать ей правду, хотел объяснить, что ничего и никогда не делает просто так, что все это он давно уже просчитал, потому что так им будет удобней, в поездке, когда все уже случилось раньше, в привычной обстановке и никаких сюрпризов их теперь не ожидает, они проверили друг друга, значит, можно быть уверенными, что четыре дня пройдут великолепно.

– Я не робкого десятка… Просто хотел подождать, когда мы останемся вдвоем там, в гостиничном номере. Я даже сценарий придумал, – смущенно хмыкнул Картье, – но здорово, что все получилось именно так.

– Да… – Лена отпрянула, он было потянулся к ней, но не достал, и рука схватила воздух. Она игриво обернулась и сразу сделалась серьезной, когда увидела, в каком он состоянии. На лбу у нее едва заметно вздулась венка, глаза затуманились:

– Я смотрю вы оба неутомимые ребята. А если в дверь постучат?

Картье не успел ответить. Он едва успел закрыть себе ладонью рот, чтобы не застонать от наслаждения…

Первое свидание должно длиться столько, сколько это возможно. Его нельзя прерывать. У Лены был большой «Grand Cherokee», тонированный до полной непроницаемости. Она подобрала Картье в трех кварталах от офиса, в каком-то дворе, где он скользнул на заднее место, уже дыша, как бегун на дистанции с барьерами, и принялся расстегивать брюки.

– Вон туда, в тупик. Там никто не ходит. – Он стянул рубашку прямо через голову. На груди высыпали капельки пота, будто утренняя роса на траве. Она нажала на педаль газа, едва успела осадить перед глухой стеной, быстро «добавила» кондиционер, чтоб не задохнуться им, заблокировала двери и перелезла к нему. У нее были красные туфли, и на сиденье появилась поперечная красная полоска.

Летние вечера тянутся бесконечно долго, обманом не перетекая в ночь, растворяясь в утренней заре. Порой со стороны можно было подумать, что джип плывет по волнам в шторм: порой его трясло точно неисправную стиральную машину. Картье со все нарастающим восхищением понимал, что встретил, наконец, ту, которая любит делать это так, как любит это он. То есть быстро, покусывая, с пальцами, что оставляют синяки повсюду, будто тело покрыто синим горохом, с ногтями по коже, точно ставился автограф. Он висел в невесомости, орудуя всем телом, извиваясь, держась одной рукой за ручку над дверью джипа, а другой, упершись в сиденье. Она была сверху, потом он, потом… Это было долго. И всякий раз в конце он, не сдерживаясь, орал в голос, чего раньше никогда с ним не случалось. Уж очень «острыми» были эти последние и самые сладкие моменты, когда так поднимает, что уж лучше заорать, потому что страшно: вдруг поднимет и… гуттаперчивая рука бога разожмет ладонь.

Она отвезла его домой и долго-долго они целовались в машине, прежде чем он смог оторваться от нее, теперь такой невероятно любимой и дорогой. На негнущихся ногах он вышел, обошел джип спереди, подошел к ее двери. Черное стекло плавно опустилось, и Картье вновь приник к ее губам, сладким от любви, словно клубника. Как именно они расстались, самый этот момент он не помнил. Очнулся он только, когда увидел удаляющиеся красные точки фар. Побрел домой. Поднялся в лифте, позвонил в дверь, мама открыла ему, зажгла свет в прихожей (она все еще говорила так: не включить свет, а зажечь свет – милое московское арго), внимательно на него посмотрела, и лицо ее словно просияло изнутри.