Око Марены - Валерий Елманов

Нет, Любим не боялся. По младости лет страха он почти не испытывал. А нервная дрожь, которая временами охватывала все его тело, доказывала только, что молодой воин испытывает лишь нетерпение – скорее бы в бой.

Дрался березовский ратник под Коломной, как все, – не хуже, но и не лучше многих других. Да, был у него поначалу легкий страх при виде оскаленных в диком крике бородатых рож, которые лезли прямо на него. Был и легкий хаос в мыслях на первых секундах начавшейся битвы, когда из головы неожиданно выскакивает все, чему тебя учили, и ты действуешь, бьешься, машешь мечом, прикрываешься щитом, повинуясь больше спасительному подсознанию.

Но затем все это сменилось на все возрастающее чувство уверенности в себе, в своих друзьях по бокам, в несокрушимой силе своего войска, а стало быть, и в грядущей победе, потому что намертво сомкнутые ряды щитов рязанских пешцев так и не удалось прорвать.

Только одно удивило березовского ратника по ходу сражения, да и то лишь мельком. Никогда во время учебы не были такими тяжелыми копья из задних рядов, кои непосильным грузом все сильнее давили на плечи Любима. Да и не мудрено, как понял он почти сразу же, когда увидел поникшее на конце одного из них тело убитого мужика и висящий на другом неприятельский щит. Но это было мимолетным чувством – пришло и ушло. Не до удивления нынче, когда надо отбивать мечом лезущие к нему со всех сторон копья, когда приходилось то и дело обагрять клинок в чужой крови, погружая его в мягкую и податливую человеческую плоть, бессильную перед смертоносной мощью железа, и тут же извлекая его из этой плоти, но уже не сверкающим, а тускло-багровым, липким, разбрызгивающим вокруг себя тяжелые черные капли уходящей в небытие человеческой жизни.

Любим так и не смог поменять своего отношения к бестолково мечущимся перед ним и прущим напролом суздальцам, переяславцам и стародубцам. Ну какие они в самом деле враги? Такие же русичи, как и он сам. Но и жалости в те жаркие мгновения битвы он к ним тоже не испытывал. Коли он сам с мечом пришел, стало быть, и вина на нем, а не на ком ином лежит. Он же, Любим, на своей земле стоит, на рязанской. А ее, родимую, боронить каждый должон по мере своих сил, ибо что ты за мужик, коли за свою наиглавнейшую кормилицу руду пролить боишься.

Да и не до мудрствований в бою. Стоны и крики, торжествующий рев и крик от дикой боли, плачущее ржание коней и треск ломаемых копий – все смешалось в морозном воздухе, образовав страшную, ни с чем не сравнимую какофонию звуков, а над всем этим где-то высоко-высоко в стылой тишине завис глухой, все подавляющий басовитый бой барабанов. Суровый и мерный, он протягивал незримую нить между далекими днями учебы, напоминая растерявшимся, как и что надо делать, вдохновляя робких и вселяя уверенность в бывалых. И он же звучал страшным похоронным маршем для воинства Всеволодовичей.

Но в самом конце боя Любим, когда победа была уже достигнута и распаленные мужики полезли было на штурм обоза, успел-таки изрядно отличиться и остановить не только свою полусотню, но и озадаченных неожиданным поворотом дел остальных ратников.

Мысль эта была не его. Она прозвучала в его голове очень остро и пронзительно, когда сам полусотник, возглавлявший своих орлов, одним из первых не бежал – летел с копьем наперевес, намереваясь с ходу овладеть возами. «Нет, нет! – кричал и ругался кто-то неистово, проклиная боль в ноге. – Господи, да остановите же их хоть кто-нибудь!»

Голос был очень властный, хотя и почти незнакомый. Однако, мгновенно сообразив, что владелец его, судя по повелительному тону, принадлежит к ряду набольших воевод, Любим тут же затормозил и сделал все, что было в его силах, дабы остановить всех прочих. И, как выяснилось, совсем не зря.

Уже после того, как подоспела конная дружина во главе с воеводами, из крепости выбежал сам князь Константин и начались мирные переговоры. А закончились они полюбовным соглашением и добровольной сдачей в плен всех, кто несколькими минутами ранее готов был драться до конца и в обмен на свою жизнь унести хотя бы одну вражескую.

За такую разумную инициативу по личному повелению самого князя, приказавшему узнать имя ратника, сумевшего предотвратить едва не начавшееся заново кровопролитие, награжден был Любим сверх всяких ожиданий. Получил он помимо своих трех долей, кои ему, как десятнику и помощнику полусотника, из добычи причитались, коняку добрую да еще двадцать гривенок серебром.

– Ежели я жизнь каждого из воев своих всего одной гривной оценил бы, – сказал Константин, улыбаясь и чуть ли не насильно всовывая в руки Любима приятно тяжелую калиту, – и то я на обозе этом не менее сотни потерял бы. Так что я, как гость оборотистый, благодаря тебе пятикратный прибыток получил. Я же ратников обученных много дороже ценю. Вот и считай. И потому должен же я хоть малой частью этой прибыли с тобой поделиться, как мыслишь?

Но дороже всего для Любима даже не эти двадцать гривенок оказались, хотя и они, конечно, в хозяйстве лишними не станут. Как солидный довесок к тугой калите, напоследок удостоился он зачисления в княжескую дружину.

Не остался без награды и его бывший полусотник. Князь, узнав, что воин, стоящий перед ним, сам из «осенников» будет, всего три месяца как из деревни Березовки в ополчение взятый, без лишних слов повелел наградить также и того, кто за такое краткое для учения время сумел настоящего воя из деревенского парня сотворить. Смущенному и растроганному донельзя Пелею тоже досталась не менее тяжелая калита с гривнами и крепкие княжеские объятия.

– Сам на вес золота и воев мне таких же поставил. За это, подойдя ко мне сотником, в строй ратный тысяцким воротишься, – улыбнулся Константин и добавил слегка расстроенно: – Жаль, что в дружину взять тебя нельзя, ибо ты, оказывается, – тут князь произнес какие-то мудреные слова, что-то вроде пе, потом да, и заканчивалось оно, кажется, на гог. Ни одного из них ни Любим, ни Пелей ни разу ранее не слыхивали. Разве что о последнем. Вроде бы поп в церкви что-то там про народы сказывал дикие – магог и гог. Но коли князь сказал, что жалует Пелея в тысяцкие, стало быть, и слово это плохим быть просто не могло.

«Самых красивых лент накуплю, – твердо решил Любим, направляясь на новую службу в Рязань, уже будучи полноправным членом княжеской дружины. – Сколько бы мне это ни стоило. А еще колты из золота и гашник[102] витой и все это Берестянке свезу. Чтоб самой нарядной из всех своих сестер была. А я-то, дурень, поначалу хотел было просить, чтобы она назад свой дар забрала. Ан, вона как вышло. Ну, ничего. Приеду, на все руки-ветви ленты навяжу, на пояс гашник, а на самый верх колты примощу. А потом поклонюсь в пояс до земли и скажу: „Благодарствую тебе, Берестянка!"»

Так мечтал Любим, мерно покачиваясь в седле и убаюкиваемый неспешной ездой. Сзади него ехали прочие дружинники, в число которых – еще одна радость от знакомых лиц – угодили сразу трое из березовских парней: Гуней, Охлуп и Мокша.

Глава 8

Первый бунт на корабле

Теперь, обрисовав вам положенье,

Прошу вас высказаться сообша,

Какого мненья вы о наших силах

И каковы надежды на успех…

Хорошо человеку, когда он только за себя одного в ответе. В этом случае, даже когда наказывают, не обидно. Сам виноват – не усмотрел, не доглядел, упустил и прочее. А когда ты над всем княжеством поставлен. Когда под твоим началом не пять-десять, а десятки тысяч людей. И к каждому свой подход нужен, у каждого свои проблемы, а главное – претензии. В этом смысле проще всего со смердами да ремесленниками. Может, и они тоже чем-то слегка недовольны, но главное – помалкивают. У купцов к рязанскому князю вроде бы тоже особых вопросов не возникает, а вот служивый люд…

Уже спустя неделю после битвы под Коломной Константин понял, что нужно срочно что-то предпринимать. На самом пиру военачальники княжие еще веселились – победный запал не выветрился. Однако помимо самой добычи все они явно рассчитывали на нечто большее. Все ждали – вот-вот встанет князь со своего стольца и учнет смердами полоненными всех наделять, да землицей, да селищами богатыми, да… Не дождались.

Уже на второй день в глазах у некоторых вопрос немой застыл. Ну в точности как в «Золотом теленке»: «Остап Ибрагимыч, ну когда же мы наконец все поделим?» На третий день к этому вопросу уже восклицательный знак можно было смело прибавлять, а на четвертый Константин решил сам пар из котла вытравить, а то как бы они сами свою инициативу не проявили. Тогда уж точно мало не покажется.

Беда заключалась в том, что делить-то особо было нечего. С теми же орденами и медалями полная неясность. Нарисовать их – одно. Это они вместе с Вячеславом уже сделали в лучшем виде. Чуть ли не половину из своих бывших времен стащили – чего велосипед изобретать, остальные сами придумали, так сказать, исходя из требований нынешнего дня.