Метеоры - Мишель Турнье

Когда мы вышли, уже стемнело. Эдуард снова со вкусом втянул ноздрями ветер. Он, видимо, уловил уже буханье оркестра, потому что сказал нам, подняв палец:

— Ярмарка! В Ненэ ярмарка! Пойдем?

И, уже ликуя, он тащил нас за собой. Решительно, в тот день удача так и шла!

Я всегда ненавидел балаганы. С пароксизмальной резкостью они воплощают разобщенность, изгнание — главную проблему моей жизни. С одной стороны, безликая толпа, затерянная в тявкающей темноте, где каждый чувствует себя тем неуязвимей, чем он более похож на заурядность. С другой — поднятые на помосты, залитые резким светом, — те, кого показывают, монстры, застывшие в одиночестве и тоске, — будь то маленькая танцовщица в жухлой пачке и с посиневшими от холода бедрами или боксер-негр с руками и мордой гориллы. Отчего ж не мы, неразличимые близнецы, предмет удивления, любопытства и забавы для всех непарных?

Ответ на этот вопрос был грубо явлен нам в тот вечер в фургоне, куда Эдуард увлек нас за собой и где демонстрировался «ряд уникальных явлений природы». Рядом с грубой подтасовкой — девочка, у которой низ туловища исчезал в чешуйчатом чехле, изображала русалку в аквариуме — два-три живых калеки — чета лилипутов, самая толстая женщина в мире, человек-змея. Но Жан-Поля, как пламя — бабочку, сразу привлекло то, что было выставлено в застекленном шкафу: отвратительная коллекция мумифицированных трупов (или будто бы таковых, потому что сегодня подозреваю, что то были манекены из воска и кожи) самых фантастических сиамских близнецов в истории тератологии. Так, можно было полюбоваться на ксифопагов, сросшихся грудинами, пиропагов, слипшихся ягодицами, мейопагов, сросшихся лбами, сефалопагов, приклеенных друг к другу затылками, и парад достигал апогея со знаменитыми Тоцци, итальянскими деродимами, имеющими на едином туловище две головы, две ноги и четыре руки.

Возможно ли, чтобы Эдуард не понял, как омерзительна эта выставка могла быть для нас? Мы стояли, прилипнув к витринам, как мухи, и я охотно верю, что ему пришлось толкать нас, чтобы оторвать от нее, и делал он это настолько же от стыда, сколько и от простого нетерпения. Но я остаюсь в убеждении, что именно эта встреча с сиамскими близнецами в первый раз подсказала тебе, мой парнобрат, что близнецовость, возможно, всего лишь увечье, уродство. Великое испытание ждало тебя в нескольких метрах оттуда.

Ты узнал его первым.

— Ой, смотрите! Хозяин мастерской!

Он сменил свой замызганный халат на темные брюки и грубую синюю рубаху, из тех, что всегда вызывают подозрение, что не стираны, потому что грязь на них не видна. Но фигура каланчи и толстые очки, когда он повернул голову к нам, были достаточны, чтобы опознать его безошибочно. Узнал ли он нас, в свою очередь? Думаю, да — тем более что парнобратья всегда обращали на себя внимание, — но он решил нас игнорировать.

Мы находились вблизи от одного из тех силовых аттракционов, где нужно толкать в гору вагонетку, стоящую на рельсах и более или менее нагруженную чугунными чушками. Корабль, представляющий собой мишень наверху рельсов, опрокидывается, если тележка доходит до него и касается его. Автомеханик вдавил банкноту в руку смотрителя и сразу показал тому нагрузить тележку до максимума. Потом, без видимых усилий толстых, как ляжки, рук, он с грохотом метнул ее в борт корабля, который треснул и свалился. Затем, видимо исчерпав возможности этого заурядного аттракциона, он нерешительным шагом удалился.

Ты аплодировал подвигу механика вместе с кучкой людей, окружавшей соревнующихся. Эдуард хотел вести нас на «Американские горы». Пришлось идти следом за тобой, а ты шел за механиком. Так мы оказались возле высокой совершенно закрытой карусели, на которой огромными буквами значилось грубое и таинственное слово «РОТОР». У этого РОТОРа было два входа, к одному — парадному и платному — вела широкая дощатая лестница, другой — неприметный, прямо с земли, был бесплатным. К этому второму входу, похожему на коридор для хищников в римских цирках, и направился механик. Он снял очки, сунул их в карман, потом пригнулся, чтобы войти в проход. Ты последовал за ним вместе с группой довольно сомнительных подростков.

Я изумленно взглянул на Эдуарда. Последуем ли мы за тобой в эту дыру или пустим рисковать в одиночестве? Эдуард улыбнулся и подмигнул мне, увлекая меня к лестнице официального входа. На секунду я ободрился. Он бывал в РОТОРе и знал, что тебе не грозит опасность. Но тогда почему мы не последовали за тобой?

Основную часть карусели составлял просторный вертикально стоящий цилиндр. Зрители, заплатившие за вход, стояли над этим подобием ведьмина котла и могли видеть других — вошедших в маленькую дверцу — они стояли на дне, и спектакль шел за их счет. Так мы смогли кивнуть тебе, державшемуся довольно бодро и ни на шаг не отходившему от механика. Внизу, в котле, вас было с полдюжины, в основном оборванные подростки, так что вы вдвоем привлекали к себе внимание, ты — хрупкостью, а механик — мощным сложением. И вот началась пытка.

Цилиндр начал вращаться вокруг своей оси все более ускоряясь. Очень скоро вам стало невозможно сопротивляться центробежной силе, которая гнала вас к стенке. Отброшенные вихрем, вы, как мухи, прилепились к стене, придавленные невидимой массой, гнетущей все сильнее. Внезапно пол ушел у вас из-под ног и опустился примерно на два метра. Но вам он был совершенно не нужен. Вы висели в пустоте, и на лице, на груди, на животе у вас был невыносимый, смертельный груз, нараставший с каждой секундой. Для меня зрелище было ужасным, потому что близнецовая энергия, как всегда, доносила до меня и увеличивала твой страх. Ты лежал на спине, распятый, пригвожденный не только за руки и за ноги, но всей поверхностью и даже всем объемом своего тела. Ни один атом твоего тела не избежал пытки. Левая рука была припаяна к телу и сливалась с ним, правая рука, поднятая до лица, вжатая в жесть, ладонью наружу, в неудобной позе, причиняла тебе боль, но никакое усилие с твоей стороны не могло бы сдвинуть ее и на миллиметр. Голова твоя была повернута вправо — в сторону механика, — и это, видимо, было не случайно. Ты не сводил с него глаз, и надо признаться, зрелище стоило того.

Медленно, движениями, неловкость которых выдавала то колоссальное усилие, которого они стоили, он подогнул колени, приблизив ступни к ягодицам, и начал, не знаю каким чудом воли, вставать на корточки. Я видел, как его ладони ползли к коленям, скользили вдоль бедер, встретились и сцепились. Потом все тело отделилось от стены, перевалилось вперед, как будто он вот-вот упадет вниз головой. Но центробежная сила держала его. Согнутое тело постепенно распрямлялось, и я с огромным изумлением понял, что он хочет выпрямиться, намеревается встать, что ему это удается и что, борясь с невидимой гигантской пятой, гнетущей всех нас, он, широко расставив ноги, с согнутой, но мало-помалу распрямляемой хребтиной, как Атлас, раздавленный земной сферой, но медленно встающий и срывающий ее со своих плеч, теперь стоял, прямой, как свеча, — горизонтально, вытянув руки вдоль тела, сдвинув ступни, летя с кошмарной скоростью в адском котле. Это еще было ничего.

Едва закончив этот изнурительный маневр, он начал другой. Он медленно согнул колени, наклонился, снова сел на корточки, и я с ужасом увидел, как он протягивает свою левую руку к твоей правой руке и хватает ее, отрывает ее от железа, тянет к себе с риском, как мне показалось, разорвать тебя на куски. Он добился того, что смог просунуть левую руку тебе под плечи, потом правую руку под колени и начал подниматься с усилием, более интенсивным, чем в первый раз. Самое страшное было его лицо, жутко деформированное центробежной силой. Волосы висели вокруг его головы, как будто сплющенные сильным душем. Его посиневшие, чудовищно растянутые веки доходили до высоких скул его цыганского лица, и главное, главное — щеки, деформированные и обвисшие, растянутые, образовывали вдоль нижней челюсти кожные мешки, свисавшие на шею. А ты лежал у него на руках, мертвенно-бледный, с закрытыми глазами, мертвый, казалось, той смертью, которую достаточно объясняло тройное испытание, которое ты только что вынес, — расплющивание на железе, вырывание из невидимого клея и теперь охват этих рук доисторического животного и наверху — лицо живой химеры.

Я понял, что цилиндр теряет скорость, видя, как другие распятые мало-помалу скользят на пол и падают, один за другим, как сломанные марионетки, все еще увлекаемые вращением, мешавшим им встать. Однако механик прыгал по полу с поразительной легкостью, и, склонив тело вперед, борясь с еще ощутимым воздействием центробежной силы, он не сводил глаз с безжизненного и бесцветного тела моего парнобрата, лежащего в колыбели его рук. Когда цилиндр полностью остановился, он положил тебя на землю с нежностью, в которой была ласка и сожаление….