След в след - Владимир Александрович Шаров

Александра. О своей дочери Лужков много рассказывал, тогда ей было около тридцати лет, теперь больше сорока. В поезде Сергей решил, что сойдет в Пензе, и там же, в поезде, думая и вспоминая Лужкова, как бы готовясь к встрече с его женой и дочерью, отделил свое детство от его и вернул взятое у Лужкова.

До Пензы они ехали больше трех суток. После Урала почти все время шел снег, несколько раз их останавливали, и они подолгу ждали, когда расчистят путь. Только на правом берегу Волги или снега стало, наконец, меньше, или его уже успели убрать, поезд пошел споро. В Пензу они прибыли в четыре часа дня, было еще светло, и Сергей решил, что сначала, до Лужковых, пройдется и осмотрит город.

Выйдя из здания вокзала, он пересек площадь и у трамвайной остановки, так же, как пути, взял направо. Вслед за трамваем он повернул на довольно большую улицу, которая начиналась странным нежно-розовым домом. Улица, как и все вокруг, была завалена снегом и от этого казалась широкой и пустой. С обеих сторон она была обсажена деревьями, липами или тополями, с толстыми и от того же снега двуслойными ветвями. Дома, трехэтажные, старые, но еще совсем крепкие, стояли плотно, часто без проходов, и было видно, что строили их в одно время, что они сжились и подходят друг другу.

Снегопад кончился, и почти везде дворники уже сгребали снег, но и там, где они вовсю убирали, и там, где пока еще не начали, люди двигались медленно, старались наступать только на узкую, обозначенную песком дорожку. Трамваи тоже шли медленно и все время звонили. По этой улице Сергей дошел почти до берега реки; здесь, на взгорке, и улица, и дома, и пути сразу кончались, кончался и город. Улицу продолжала тропа, которая круто вниз спускалась в пойму Суры. Весной, во время паводка, всю эту низину, наверное, затопляла вода, и поэтому тут никогда ничего не строили. За рекой начиналась другая, еще не признанная часть города, больше похожая на довесок.

Отсюда, с высокого правого берега, она была видна почти вся. Моста не было, и люди такой же тонкой черной, как и в городе, цепочкой перебирались через Суру прямо по льду и там, на той стороне, делились и расходились по переулкам. Сергей спускаться не стал и повернул на улицу, которая шла вдоль реки. В конце ее отчетливо, несмотря на сумерки, была видна высокая белая церковь. Там только что начали звонить. Это была самая окраина города, дома сплошь маленькие, и, хотя церковь стояла далеко, они не заслоняли ее.

Когда Сергей дошел до церкви, было уже темно. Войдя в храм, он остановился у входа и стал смотреть службу, народу было мало, и внутри почти так же холодно, как на улице. В слова он не вслушивался, только крестился вместе со всеми и думал, что сейчас ему надо будет пойти к Лужковым сказать Александре, что ее отца нет в живых, нет, скорее всего, уже много лет. Он думал о том, что и Лужков, и другие наверняка были крещеные, что где и как они похоронены, никто не знает, что они хотели людям добра и, по-видимому, будет правильно, если он попросит, чтобы среди людей, которых здесь поминают, помянули и их.

У старушки, которая стояла рядом с ним за свечным ящиком, он спросил, как это сделать, и она сказала, что надо заказать записку – написать на бумажке имена всех, за кого он хочет, чтобы священник помолился, и завтра во время утренней службы батюшка прочитает их, надо только указать, за здравие или за упокой. Сергей написал «за упокой», потом все имена, дал деньги и вдруг понял, что это неправильно, что кто-нибудь из них, может быть, жив, что в лагерях бывало всякое и молиться за упокой живого нельзя. Он снова спросил ее, как быть, если не знает, живы эти люди или умерли, она была недовольна, что он мешает слушать Евангелие, отвечать ничего не стала, долго молчала и, только когда кончилась служба, сказала, что, если не знает, надо молиться за здравие и надеяться. Сергей зачеркнул «за упокой», написал «за здравие», отдал ей листок и вышел на паперть.

Было совсем поздно. Здесь же, у церкви, ему объяснили, где находится улица, что указана в его адресе. Надо было вернуться обратно к трамвайным путям, от конечной остановки спуститься вниз, на лед, и по той тропе, которую он уже видел, перейти на другую сторону Суры, а там ему покажет каждый.

До дома Лужковых Сергей добрался только в одиннадцатом часу. Постучал, дверь ему открыла немолодая женщина с серыми то ли от света, то ли от седины волосами, входя, он уже знал, что это Александра. Она была похожа на отца, хотя сказать, чем, ему было бы трудно, он только удивился, что она старше, чем он думал. Все-таки Сергей сказал, кто ему нужен, назвал ее по имени-отчеству – Александра Федоровна, услышал в ответ: «Входите, это я», – и сразу понял, что никого у нее нет, что она по-прежнему ждет, что вернется отец, ждала и сегодня, а пришел он, Сергей. Но все же он пришел от ее отца, и отец был к нему привязан, сам дал этот адрес, сам хотел, чтобы он поехал сюда, и, значит, какая-то правда в том, что он здесь, есть. Она пригласила его в комнату, поставила на керосинку чайник, села напротив, и он стал рассказывать то, что знал об ее отце. Они проговорили тогда и вечер, и ночь и кончили только утром, когда ей надо было идти на работу.

В этом их первом разговоре курганской тюрьмы было мало, Лужков там был вместе со всеми, вычленять его было трудно и не надо, и Сергей, понимая это, чувствуя, чего она от него ждет, просто одну за другой пересказывал ей истории Лужкова о его детстве. Когда-то сам Лужков рассказывал их Александре, в ней они были связаны, начинали и завершали все те недолгие перерывы между его арестами, когда они бывали вместе – он, мама, она – и жили, как другие, не скрываясь и не таясь. Она знала и помнила их все и теперь слушала Сергея, как когда-то отца. Потом, через день или через два, когда они уже говорили о Кургане, она сказала, что мама умерла еще в сороковом году, что, кроме Старова, все люди, которые сидели с ним в камере, ей знакомы, она переписывается с их родными и знает, что ни о ком ничего не известно с последних предвоенных лет. Она сказала ему, что после смерти матери живет совсем