Когда герои восстают (ЛП) - Дарлинг Джиана

— Сорренто.

Сорренто.

Я уже была там однажды.

Очень давно.

Мне было шестнадцать, мое сердце замирало, когда я ехала рядом с мужчиной, который вскоре станет моим первым любовником, по дороге в Сорренто, одной из самых живописных частей побережья. Кристофер выглядел так экзотично в арендованном Фиате, его бледная кожа розовела от жаркого солнца, заливавшего окна. Тогда его непохожесть была для меня сексуальной. Помню, как я тянулась к его раскрасневшейся плоти, чтобы увидеть, как она переходит от розового к белому и обратно, представляя, как выглядят остальные части его тела, когда мы разденемся позже тем же вечером.

Воспоминания о том вечере в Сорренто были плохими не потому, что он ужасно со мной обращался. В то время Кристофер все еще был глубоко заинтересован в наших отношениях. Было ужасно, потому что было больно осознавать, насколько наивной я была, насколько важной я позволила ему заставить себя чувствовать только потому, что жаждала мужского внимания, которого никогда не получала от отца.

Мысли об этом заставляли меня чувствовать себя глупо, чего я всю жизнь пыталась избежать.

Это убивало счастливых бабочек в моем нутре, кладбище воспоминаний в моем животе.

— Лена, — позвал Данте, притягивая меня ближе. — Тебе не нравится Сорренто?

Я не знала, что сказать.

Я не хотела рассказывать Данте о Кристофере по всем тем же причинам, что и маме, но еще и потому, что у нас здесь был своего рода медовый месяц, несмотря на обстоятельства, и я не хотела разрушать его сердечной болью десятилетней давности.

— Нет, — заверила я, проводя ногтями по его свежевыбритой челюсти. — Не могу дождаться, чтобы поехать туда с тобой.

Амальфитанское побережье было жемчужиной природной красоты Италии. Отвесные скалы, украшенные яркими домами, похожими на витрины кондитерских, длинные ряды испеченных на солнце лимонов, издающих сладкий, немного липкий аромат на морском бризе, и вся эта зелень, расцветающая множеством ярких цветов в долгие весенние и летние сезоны. Свет здесь был такого качества, что художники всех времен и народов толпами приезжали на эти скалистые берега, но люди приезжали сюда и за едой сладковато-терпкие томатные соусы, покрывающие пасту, пиццу и баклажаны, зеленый привкус песто из кедровых орехов, лимонные ликеры, густые со сливками или кислые, вгрызающиеся в мякоть, как в яблоко. Люди с гордостью демонстрировали свою обветренную солнцем и морем кожу, а их тела были проворны не по годам от лазанья по бесчисленным лестницам и холмам, составляющим рельеф этого остроконечного полуострова.

Это было прекрасное место, наполненное прекрасными, энергичными людьми.

А я ненавидела его с шестнадцати лет.

Оно было наполнено воспоминаниями о глупой девочке-подростке, которой я была, веря, что люблю мужчину, который никогда не любил меня в ответ. Он пользовался мной, как пользуются салфеткой, носил меня скомканной в кармане, спрятанной и грязной, чтобы вытащить, когда нужно будет внести в него деньги.

Отвратительно.

Мерзко.

Вся эта интрижка.

Сейчас, после многих лет терапии, я могу думать об этом с меньшим отвращением к себе. Я не хотела бросаться со скалы от осознания того, какой глупой я была, считая себя такой житейски мудрой. Теперь, вспоминая то время, я просто ощущала грусть. Тогда это был самый счастливый период в моей жизни. Я смеялась и танцевала, мечтала и играла на пианино, словно одержимая, эмоции текли через меня и били по клавишам. Музыка лилась из нашего маленького домика в Форселле в любое время суток, когда я не была с Кристофером.

Именно поэтому я так избегала музыки после того, как мы переехали и оставили его позади.

Невозможно было сидеть в Ламборджини Данте, когда мы легко преодолевали сложные повороты на обрывистых дорогах побережья по пути в Сорренто, и не вспоминать об отношениях, которые отравили меня от секса и любви, от Жизель и от самой себя. 

— Никто тебя не любит, — сказал он по-английски, слова звучали как стаккато по сравнению с тем, как мой собственный неаполитанский диалект имел тенденцию сливать каждое предложение в одну длинную звуковую ленту. — Ты меня понимаешь?

Я покачала головой, потому что на самом деле не понимала. Английский язык был единственным предметом в школе, который давался мне с трудом, несмотря на все усилия. Я не понимала странных, лишенных шаблонов правил грамматики, а мой рот, казалось, был неспособен правильно произносить согласные.

Но это было не страшно, потому что Кристофер предложил давать мне частные уроки. Мой отец был носителем английского языка, но он редко бывал дома, и даже когда бывал, не интересовался своей книжной старшей дочерью.

Кристофер проявлял большой интерес. Он знал Симуса еще с тех времен, когда папа работал в местном университете, и они остались друзьями.

Он мне нравился. Он был квинтэссенцией иностранца во всех отношениях, начиная с его круглых, выцветших, как джинсы голубых глаз и бледного лица, склонного сгорать под жарким солнцем Неаполя, и заканчивая тем, как он пил чай вместо нашего крепкого итальянского кофе. Он был экзотичен. Для девочки-подростка с головой, забитой мечтами о побеге, он был совершенно манящим.

И он знал это.

— Никто тебя не любит, — повторил он снова, на этот раз по-итальянски. Его слова были такими же мягкими и нежными, как и рука, которой он провел по моей голове, запустив ее в волосы. — Не совсем. Никто, кроме меня. Ты знаешь это, не так ли, Елена?

Я подняла на него глаза, вспоминая, насколько он казался больше меня, тринадцатилетней девочки. Заходящее солнце освещало его волосы, подпаливая их так, что они сияли почти таким же медным оттенком, как мои собственные. Я хотела прикоснуться к ним, и его слова любви придали мне нехарактерную уверенность. Он ободряюще улыбнулся, когда мои пальцы погладили прядь светло-каштановых волос.

— Понимаешь? — спросил он снова. — Вот почему ты всегда такая одинокая. Вот почему я прихожу поиграть с тобой.

Это была правда. Я часто оставалась одна в нашем маленьком доме на окраине города. Симус задолжал слишком много денег, чтобы мама могла все время сидеть дома, поэтому она работала в таверне в городе. Даже у Себастьяна в восемь лет была работа, он помогал в порту, а Козима уже начала работать моделью.

Только Жизель и я не работали, хотя я могла бы утверждать и утверждала, что работала в качестве домашней жены, которой должна была быть моя мать, которую Симус все еще ждал, когда в конце концов возвращался домой.

Я готовила, убирала, составляла бюджет и делала покупки, иногда вместе с мамой, а иногда одна.

Одна.

Да, я могла признаться Кристоферу, что часто оставалась одна.

— Я ненавижу звук тишины, — призналась я ему тогда и наблюдала, как мои слова, казалось, повернули какой-то таинственный ключ в замке двери, которую он раньше держал наглухо закрытой.

Его выражение лица стало сияющим, когда он перетащил меня с моего стула на свой и усадил к себе на колени, заключая меня в свои объятия. От него пахло бумагой, духами ученого человека, чей кабинет был библиотекой. Мне, как и ему, очень хотелось учиться, и этот запах был почти пьянящим.

— Мы будем вместе создавать музыку, чтобы прогнать тишину, да? — прошептал он, ласково прижимая меня к себе.

Я хмыкнула в ответ, обхватив его руками, удивленная и потрясенная тем, насколько целостной я себя чувствовала, как давно мой собственный отец не обнимал меня и не относился ко мне с каким-либо теплом.

Моя мать любила меня, но ее любовь была истерта по краям стрессом и обязанностями. Я была ее дочерью, ее со-родительницей, ее иждивенцем, от которого она полностью зависела. Прошло много времени с тех пор, как она вела себя со мной как с ребенком, и какая-то тайная часть меня, глубоко в сердце, скучала по этому.

Моя сестра, Козима, тоже любила меня. Когда она была дома, она садилась ко мне на колени, когда я читала книгу, и просила почитать ей. Она трогала мои волосы, восхищаясь их цветом, и поэтично рассказывала о том, как я прекрасна для нее. Она не обижалась на меня, как Себастьян, за то, что я была старшей и поэтому больше всех контролировала ситуацию. Она не бунтовала, когда я требовала, чтобы она помогала по дому или делала домашние задания. Она была счастлива угодить мне, счастлива только любить меня, как только могла, даже если я бывала резкой и недовольной.