Явление зверя - Елена Прокофьева

— Кормить нас, одевать… воспитывать… Мы ж тебе никто.

— Ну и что?

— Да ничего… Спасибо, конечно, Леш… Ты сам инвалид, да еще и скрываться тебе придется… А тут еще мы… Ты ж нас возненавидишь…

— Гошка!

У Гошки в глазах стояли слезы.

— Дурачок, я ведь из-за тебя!..

— Ну и не надо из-за меня… Я сам себе хозяин, я привык уже… И Вику я сам…

— Что — ты сам?! Тебе девять лет! Что ты можешь — сам?!

— Чего орешь-то?.. На нас уже смотрят, думают, ты меня обижаешь.

— Я тебя обижу, Гошка! Я тебя точно обижу — ты доиграешься!

— Хе-хе-хе, ты сначала догони!

Улыбается, но видно, что через силу.

— Ты лучше расскажи, как сбегать собрался.

— Да в общем-то просто. В три часа меня в Бродниковом переулке будет ждать машина. Заскочим — и вперед.

— А до машины?

— А до машины — бегом. Сметая на пути все препятствия.

Гошка с сомнением покачал головой.

— Выйдем из «Полянки», а там рукой подать.

— Не выпустят…

— Гош, но ведь не могут они, в самом деле, все станции метро караулить!

— За тобой могут пойти… Ну ничего, Лешка… Я за тобой тоже пойду. Если увижу, что кто-то тебя пасет, — отвлеку.

Гошка приоткрыл крышечку на стаканчике с вермишелью.

— Черт, остыло почти… Ну, я пойду, Леш? А к трем подгребу на «Полянку», посмотрю, что там да как.

— Гошка!

Мальчишка смотрел исподлобья, серьезно и сосредоточенно кусал губы.

— Я без вас с Викой не уеду. Буду ждать возле машины, пока не появитесь.

— Уедешь, — сказал Гошка, повернулся и зашагал прочь.

Я был зол на него страшно, просто кипел! Хотел схватить свою чертову коробочку с мелочью и грохнуть об пол! Я ведь думал — он обрадуется, захочет вернуться к нормальной человеческой жизни, а он «я сам!» Ну не дурак ли?

А может быть, это я дурак: сказал как-то не так…

Он не поверил, что я буду ждать его возле машины. Он все понимает правильно, рассуждает четко и логично, не строит иллюзий. Он действительно привык полагаться только на себя, он убежден на все сто, что никому не нужен, и — вот что самое страшное — принимает это как должное.

Гошка давно ушел, а я все смотрел ему вслед и впервые, наверное, по-настоящему понимал, что есть ситуации, которые никак невозможно исправить. Да, нельзя вырастить новые ноги, нельзя вырезать из памяти неприятные куски, нельзя вернуть мертвецов, но на то человеку и даны разум и воля, чтобы учиться справляться с напастями и недугами. Но что же мне делать с милым, хорошим — действительно хорошим! — маленьким мальчиком с напрочь изуродованной психикой, с неверными понятиями о миропорядке… Господи, о чем я?! Со СЛИШКОМ ПРАВИЛЬНЫМИ понятиями о миропорядке!

Разве он был не прав, когда сказал, что я не стану его дожидаться, рискуя свободой, которая давно уже стала мне дороже жизни? Разве он был не прав, когда сказал, что я возненавижу его, когда мы все вчетвером, сидя в маленькой квартирке моей бабушки и деда, будем перебиваться с хлеба на воду, потому что пенсия у стариков маленькая, Анькина зарплата едва ли больше, но ни я, ни Гуля работать не можем, зато можем есть и пить?!

Проза жизни так далека от радужных мечтаний и красивых планов, и кому это знать, на самом-то деле, как не Гошке…

Он не может думать иначе после двух лет жизни в каком-то странном подземелье с бомжами и уголовниками. После ВСЕЙ жизни с матерью, которая… Да что о ней говорить!

А обо мне он не знает ничего, мы слишком мало общались.

Я закрыл глаза, постарался расслабить побелевшие от напряжения пальцы, сжимавшие края картонной коробки, несколько раз глубоко вздохнул.

На стареньких поцарапанных часах одиннадцать десять, секундная стрелка судорожно пробегает по кругу… Один оборот… Другой… У нее своя работа, необходимая и важная, если она будет лениться, я никогда не дождусь трех часов пополудни и сойду с ума от бесконечного ожидания.

Гуля примчалась без четверти двенадцать.

— Не могу ждать, — виновато улыбнулась она, с трудом переводя дыхание. — Стоять на одном месте — хуже каторги, давай лучше покатаемся.

Я хотел ей рассказать о разговоре с Гошкой, но потом передумал, на меня вдруг навалилась странная апатия и сонливость, даже разговаривать было лень, хотелось закрыть глаза и уснуть.

«Я очень устал, — плавала в голове тяжелая, вязкая, как кисель, мысль. — Я хочу спать и больше ничего в этом мире меня не интересует. Нет смысла бегать и суетиться, нет смысла рваться изо всех сил к чему-то, что в итоге все равно приведет в тупик». Где-то под этой мыслью, на самом дне, лежала придавленная невероятной тяжестью другая мысль — удивление.

— Сегодня мне хорошо подавали, — похвасталась Гуля. — Наверное, у меня лицо безумное и глаза горят. Я когда увидела себя в зеркале в «Макдоналдсе» — ужаснулась. Вылитая беременная, страдающая от токсикоза.

Она говорила… говорила… говорила… Дерганно, сбивчиво, перескакивая с фразы на фразу, глотая окончания. У нее нервное возбуждение, а я — засыпаю.

— Леш… Что с тобой? Ты какой-то…

— Все нормально, — проговорил я, с усилием открывая глаза. — Накатило что-то…

— Леш… Ты не нервничай…

— Я не нервничаю.

Она помолчала.

— У тебя так организм борется со стрессом.

Гм… Интересное предположение.

Я вспомнил сырой подвал — то ли бывший погреб, то ли специальное помещение для пленных или рабов, которое рачительные хозяева заранее обустроили под полом сарайчика возле дома, точно зная, что пленные и рабы — будут.

Не знаю, что было хуже — холод, сырость, боль от ожогов, боль в пальцах, из которых вырывали ногти, боль во рту, из которого вырывали зубы, или боль в обрубках ног, а может быть, хуже всего было то, что все это происходило одновременно? Признаться, я редко приходил в сознание, чтобы в полной мере ощутить все со мной происходящее, чаще всего я болтался где-то между явью и бредом, плавал в синем с серебряными искрами свете, который был одинаково ярким, гляди на него с открытыми глазами или с закрытыми.

Я помню, тогда мне тоже было скучно. Просто скучно, но тогда я не сомневался, что умру. Сегодня, завтра, через неделю… Скоро!

Мне было скучно, а на дне, придавленном непомерной тяжестью, шевелилась все та же далекая несущественная мысль — удивление.

Сейчас я удивляюсь тому, как перед самым решительным моментом в моей жизни, когда я собрался наконец рвануться из влекущего меня за собой течения, на меня навалилась эта странная скука. Тогда я удивлялся — как может быть скучно, когда тебя пытают?

Оказывается, мой организм так боролся со стрессом… Что ж, благодаря этой его особенности чеченцы в конце концов даже начали меня уважать. Они поверили мне и перестали мучить, когда у меня еще оставалась добрая половина зубов — большое им за это человеческое спасибо! Чем бы я сейчас жевал вермишель, поверь они мне чуточку позже?..

Гуля говорит и говорит, рассказывает мне что-то, а я вспоминаю — вспоминаю синий свет, сочащийся сквозь неровные серые стены подвала, серебряные искорки, обволакивающие меня, словно кокон.

К боли невозможно привыкнуть. Спустя сутки, и двое, и неделю, она — уже старая знакомая, но все равно как впервые. Острая, тупая, холодная и обжигающая, она — превыше всего. Она побеждает любовь, страх, отчаяние, ярость и упрямство, она сминает разум так же легко, как ребенок бумажный кораблик. Она не может победить только скуку.

Я все время думал — еще чуть-чуть, и сдамся, расскажу им все, что от меня хотят, ну, может, еще самую малость протяну, еще минуточку, обидно ведь — так долго держался! Ну сколько еще смогу?

А потом — синий свет и серебряные искорки, которые не давали мне сойти с ума от боли, унося из израненного тела туда, где тихо, тепло и спокойно. Я очень надеялся, что ТАМ я увижу своих родителей, увижу живыми, здоровыми и счастливыми ребят, сгоревших в БМПэшке, увижу что-нибудь такое, что позволит мне надеяться, что со смертью в сыром подвальчике для меня не кончится ВСЕ.

Не увидел я ничего… Ничего, что хоть сколько-нибудь отличалось бы от простого тривиального бреда!

Так что, может быть, ТАМ ничего и нет.

— Леш, а ты перекусить не хочешь?..

Мы проезжали мимо синей палатки закусочной, стоявшей прямо в вестибюле станции метро.

— …Мне надавали столько, что хватит, чтобы наесться до отвала.

— Гулька, а если кто увидит?

— Да, ты прав… Могут удивиться, с чего это мы тратим деньги… Но так хочется поесть вкусненько…

— Сегодня вечером ты поешь вкусненько, я тебе обещаю. Мои обязательно приготовят обалденный обед, такой, что мы с тобой, как узники концлагеря, проглотим за минуту и помрем от заворота кишок.

— Да ну тебя…

— Шучу я, шучу… Мы помрем от того, что не перенесем такой умопомрачительной вкуснотищи.