Явление зверя - Елена Прокофьева

— Лешка! У меня в животе бурчит, и слюна сейчас потечет, как у сенбернара!

— Все, молчу, молчу!

Утром ли, днем ли, вечером ли — в метро всегда много народу, особенно в центре. Так и думается — ну куда им всем надо? Два потока несутся навстречу друг другу, скорее, скорее — на эскалатор, скорее, скорее — в вагон. Черт бы побрал этого инвалида в коляске, перекрыл весь проход! Въезжает в вагон, сейчас поползет, расступайся еще перед ним, пропускай…

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Чеховская"».

«Граждане! Подайте, кто сколько может, на домики для бездо-о-омных поросят!»

«Мадам, месье! Подайте бывшему члену Государственной Думы! Же не манж па сис жюр!»

Граждане утыкаются в книжки, убирают под лавку ноги, чтобы их не отдавили колеса моей коляски, некоторые с решительностью и благородством во взоре расстаются с мелочью, иногда даже с рублями, рубля не жалко, а благородным побыть приятно.

Ненавижу метро. Ненавижу темноту тоннелей, грохот поездов, бесконечный бег по замкнутому кругу.

«Станция "Чеховская". Переход на станции "Тверская" и "Пушкинская". Граждане пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи».

Бежим в следующий вагон.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция "Цветной бульвар"».

«Граждане, подайте, кто сколько может! Мы сами не местные, мы сами пострадавшие».

Синеглазая девушка с уважением и ужасом смотрит на мои ордена, на мои обрубки, на мое холодное, отсутствующее лицо, на котором откровенно написано, как тяжело мне и мерзко выпрашивать милостыню. Все правильно, все так и должно быть. Не от хорошей жизни катаемся, нужда заставила.

Аккуратно сложенная пополам новенькая, хрустящая сторублевая бумажка ложится в мою драную коробочку. Дурочка, ну зачем? Ты ведь и сама одета не Бог весть как, подкопила бы и купила себе новую шмотку или съела бы чего-нибудь вкусненького…

Пару часов покатаешься по вагонам и чувствуешь себя так, будто смену у станка простоял. Гуля, как заведенная, толкает и толкает коляску, как будто все еще имеет значение, сколько мы сегодня соберем… А много ведь собрали, на редкость много!

Четырнадцать сорок — высвечиваются оранжевые цифры над тоннелем.

— Разворачивайся, Гулька, — прошептал я. — Через пятнадцать минут мы должны быть на «Полянке». И поплетемся к выходу, медленно, осторожно, не оглядываясь.

— Поняла.

Еще горстка мелочи, две мятые десятки…

«Станция "Полянка". Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда…»

— Молодец, малышка… Главное, не спешить, не суетиться. Нам нужно только успеть добраться до машины. Это не трудно.

— Лешка! Мне кажется, все на нас смотрят…

— Никто не смотрит. Пока еще мы не делаем ничего предосудительного.

Четырнадцать пятьдесят шесть.

Я откинулся на спинку и закрыл глаза.

Гуля не спеша катила коляску по вестибюлю. Мы просто очень устали, мы просто решили передохнуть.

Подняться по ступенькам весьма непростое мероприятие — и очень медленное. Теперь уже я помогаю Гуле управляться с коляской. Вот наконец последняя ступенька и — к стеклянным дверям.

Мы никому не нужны, до нас никому нет дела. Чего мы боялись?..

На улице было ветрено и сыро, в лицо летела мелкая водяная пыль, укрыться от которой не было никакой возможности. Втянув голову в плечи, прикрывая ладонью глаза мы двинулись против ветра.

Два кавказца, вальяжно рассевшиеся под навесом у кафе, лениво проводили нас взглядами.

Проехали мимо, сейчас до поворота…

— Ну и куда собрались?

Гуля вздрогнула так сильно, что тряхнула коляску.

Я обернулся — Гера.

Собственной персоной.

Невероятно, но факт — он что, действительно ходил за нами все это время?! Туда-сюда по вагонам?!

Не может быть, это — призрак, материализация чувственных идей, образ нашего страха.

— Куда собрались, говорю?..

В его голосе нет угрозы, только скука и где-то под ней — презрение, какое бывает у пастуха, чья глупая овечка вдруг выбралась из загона и побрела в неизвестном направлении.

— Я… мы… водички попить, — пролепетала Гуля.

— Да ну? — Плевок сквозь зубы. — Чтобы купить водички, ты полчаса потела, вытаскивая этот обрубок из метро? Одна не могла купить?

— Ладно, Гера, — сказал я устало, — кончай базар. Ни-чего-то от тебя не укроется, цербер ты наш… Великий вождь Острый Глаз…

Я медленно засунул руку во внутренний кармашек куртки. Ну иди же, иди сюда, не заставляй меня поворачиваться и смотреть на тебя. Ты же все поймешь, как только увидишь мои глаза.

— Ах, мать твою, сука! Спрятать хотел?! — взвизгнул Гера, в секунду подлетая ко мне и протягивая смуглую, как будто постоянно грязную руку. — Давно ребра не ломали?! Ну, давай! И попробуй что-нибудь…

Он не смотрел мне в лицо. Он смотрел на мой карман, на мою руку, слишком долго копающуюся в бумажках. Он уже видел доллары. Пятьдесят? Сто? Он уже готовился хватать.

Все произошло очень быстро, даже я сам не успел осознать и прочувствовать, что сделал. Как будто поднялась откуда-то из глубины живота жестокая темная сила — не моя, чужая. Она завладела моими руками и ударила — совсем не так, как я ожидал, но так, как я никогда не умел.

Наш любимый преподаватель, инструктор по рукопашному бою, говорил когда-то: «Все, что вы вынесете с моих занятий, ребятки, останется с вами навсегда. Вы будете думать, что забыли все и навыки утратили, но в нужную минуту тело вспомнит все само и сделает как надо…»

Не знаю, могло ли вспомнить что-нибудь мое ополовиненное тело, но руки кое-что помнили — как оказалось.

Я никогда не отличался особенной физической силой, и инструктор советовал мне учиться бить исключительно по уязвимым местам. Для этого требовалось только мастерство и собственно знание, где именно находятся эти уязвимые места, а сил должно хватить и ребенку…

Не учел я только того, что за четыре года катания в коляске и перетаскивания собственного неповоротливого тела без оной мои руки обрели неведомую прежде силу, поэтому, когда я на удивление точно выполнил свой любимый со школьных времен прием — удар противнику по ушам, не сдерживаясь, не усмиряя рвущуюся на волю ярость, не испытывая когда-то здорово мешавшего мне страха перед чужой болью, мне показалось, что голова удобно нагнувшегося ко мне Герика хрустнула, как спелый арбуз.

Испуганно айкнула Гуля. Гера, не издав ни единого звука, рухнул лицом мне на живот. Брезгливо сбросив его на асфальт, я увидел, что кровь текла не только из ушей, но и из носа цыгана…

Немая сцена, когда мы с Гулей взирали на распростертого перед нами в картинной позе пятиконечной звезды, мгновенно побледневшего до трупного цвета и странно осунувшегося Герика, длилась, должно быть, не больше пары секунд. Пронзительно завизжала толстая тетка, торговавшая с лотка бананами и апельсинами, роняя пластиковые кресла, со своих мест повскакивали вальяжные кавказцы и с громкими воплями на каком-то своем языке кинулись к нам.

Гуля внезапно очнулась от ступора, схватилась за ручки моей коляски и молча рванула вперед так резко, что у меня хрустнули шейные позвонки и клацнули зубы, едва не откусив кончик языка.

Это был полет за гранью возможного — над асфальтом, над лужами и выбоинами. Легко, как по воздуху, Гуля везла коляску с такой скоростью, что я даже и не думал о том, чтобы хвататься за ободки колес с целью помочь.

Вцепившись в подлокотники, вытаращив глаза и стиснув зубы, я судорожно молился о том, чтобы колесо не попало в ямку, чтобы моя чертова колымага не развалилась от непомерных перегрузок, и смотрел вперед, чтобы вовремя взвыть: «Поворачивай!»

Резкий поворот на девяносто градусов — и коляска едва не перевернулась, а я едва не вылетел из нее. Резко затормозил серенький «жигуленок», чуть было не протаранивший нас в бок, и мы понеслись снова — уже по Бродникову переулку, к стоящему на обочине среди других припаркованных машин синему джипу «тойота».

Я видел, как из машины навстречу мне выскочила Софья и тут же следом за ней мужчина водитель, как они оба рванулись к нам, схватили коляску и потащили к машине.

— Не войдет! — крикнул мужчина. — Бросаем чертову колымагу!

Мы успели добежать до джипа, когда Гуля вдруг споткнулась и упала, едва успев закрыть руками голову, чтобы не разбить ее о дверцу машины.

Мужчина кинулся ее поднимать и почти преуспел в этом, когда вдруг оглянулся и увидел несущихся по направлению к нам озверелых кавказцев и, видимо, понял: не успеть. Ни с коляской, ни без коляски меня в машину не затащить.

Одной рукой прижимая к себе Гулю, он рванулся к джипу, потом обратно, с ужасом воззрился на бледную, напряженную, как струна, Софью, а та, вместо того чтобы скорее кидаться в спасительное чрево мощной и быстрой машины, сжала губы в белую ниточку и, грозная, как ангел мщения, встала между мной и кавказцами — непреодолимой преградой.