Хранитель древностей - Юрий Домбровский

- Сколько у народа защитников оказывается, - усмехнулся бригадир и покачал головой. - И Колчак, и Деникин, и Маруська вот эта, и ты с наганом! И все защитники.

Коротко скрипнула скамейка, это рассказчик сделал резкое движение.

- Не так говоришь, - строго сказал он. - Пустые, глупые слова ты говоришь! Народ всегда знал своих защитников, это мы, так сказать, прослойка, мелкая буржуазия да мещанство, колебались, а он, батюшка наш, всегда знал, кто у него враг, кто друг.

- Да рассказывайте, рассказывайте, - закричал Корнилов.

- Что у тебя брата взяли, - сказал старик грозно, - это я понимаю, горе, но, однако, так сказать, голову и смысл терять из-за этого тоже незачем. И эти разговоры веди вот с тем, кто у тебя на сеновале пьяный валяется, он все поддержит, а мне ты...

- Да рассказывайте же, рассказывайте, - попросил Корнилов.

- А-а! И рассказывать даже охота пропала. - Старик с минуту сидел молча. - И как это у нас получается, - вдруг сказал он с горечью, - как что человека коснется, так сразу от него все принципы, идейность его прекрасная, как пар, отлетают, мещанин мещанином остается. Вот вроде той распрекрасной Зиновии.

- Да что я сказал такого, - пробормотал бригадир, - я только...

- Не хитри, я не глупенький, понимаю, что ты сказал, и ты тоже понимаешь, - торжественно и строго произнес старик. - Нехорошо ты сказал, а подумал еще хуже! Не надо так, мы старые люди, должны разбираться. Ну, ладно. Так я, конечно, на эту пулю, что она мне отлила, ничего не ответил, а только крикнул ей: "Разговорчики прекратить, шагом марш!" и наганом потряс. Пошли. Вышли за ворота, я на коне, она впереди. А еще раным-рано, часа четыре утра, все окна на ставнях, только кое-где бабы с ведрами дорогу перебегают, нас увидят - сразу около заборов приседают. Прошли мы два квартала так, она меня и спрашивает: "Куда же ты меня, красный орел, смерть врагам, ведешь?" Я на ее шуточки ноль внимания. "К начальнику, - говорю, вас доставлю. Новый комиссар из дивизии приехал, разговаривать будете". Усмехнулась она, покачала головой. "Что ж, он в четыре утра уже на ногах? Не больно у вас много таких! Нет, похоже, ты меня в штаб генерала Духонина отводишь". Вот видишь, все ведь понимает, гадюка. Ну, конечно, я ее шуточки, так сказать, опять мимо ушей полностью пропускаю и спокойно говорю: "Фамилию свою, конечно, мне тот начальник не докладывал, может, он и Духонин, а только есть приказ отвести вас к нему срочным порядком, вот я и выполняю". "Ну давай, давай, - говорит, - выполняй". Вот прошли мы весь городишко, вышли в поле, как увидела она, что дома кончились, вдруг остановилась, повернулась ко мне и говорит со всей, так сказать, решительностью:

"А ведь это ты меня, мужик, на шлепку ведешь". "Ладно, - говорю, - иди, не рассуждай, там поговоришь". Стоит - не двигается, покраснела, не знаю уж, от страха или от злости, глазищи свои зеленые, змеючие раскрючила. "Да ведь жалко, - говорит, - мужик, умирать в такие годы-то". Отвечаю ей:

"Годы тут, положим, ни при чем, умирать всем придется, а ты знала, на что шла. И ты знала, и я знаю, так что уж тут рассуждать". "Это, - говорит, - конечно". Призадумалась немного, потом вдруг циркнула через зуб, взглянула на меня, тряхнула головой: "Пошли". Пошли. Я сижу на коне, в одной руке наган, в другой поводья, сижу и смотрю. А у меня уже голова начинает гудеть. Да где же это, думаю, они яму копают, куда же он, черт, комиссар, меня погнал? Вдруг она усмехнулась, поворотилась опять и говорит эдак, с ленцой: "Эх, жизнь-жестянка. Хоть бы ты меня поласкал бы, что ли. Я ведь уже два года этими глупостями не занималась. Туда приду, все архангелы животики надорвут!" "Ладно, иди, - говорю, - гадючка, не строй дурочку. Здесь шалавых нет, не на кровати с любовником разговариваешь". "Не с любовником?" - да как поведет плечами, и плечо у нее одно сразу голое и грудь тоже голая. А такая грудь, что наколоться можно. "Что, - говорит, - хороша Маша? Смотри, смотри-ка дальше" - и еще раз как-то мотнула всем телом, и веревки на землю падают. Вот как это может быть, скажи? Вот вы, товарищ Корнилов, ученый человек, как это может быть?

Корнилов ничего не ответил, очевидно, просто пожал плечами.

- Гипноз, - сказал бригадир. - Я в цирке в Москве видел. Там факир Торама тоже развязывался.

- Вот это ты верно сказал, гипноз, - продолжал старик, - обхватила шею коня и лезет ко мне руками, за наган хватается. Закричал я тут, так сказать, отчаянным голосом. "Назад, - кричу, - матери твоей черт". Размахнулся наганом, врубил ей, и у меня уже ни голоса, ни сил нет. И вдруг смотрю - те стоят. Из ямы выскочили и стоят, смотрят, в руках лопаты. Как гаркнул я тут: "А ну-ка прибавить шагу!" Да как налетел на нее конем, она перевернулась и увидела их. "А-а! - говорит и головой кивает. - А-а!" Уж не знаю, что она хотела сказать. Так я, пока она на них смотрела, пригнулся и бац ей в затылок, бац! И сразу череп надвое, и звук такой, как будто полная бутылка опрокинулась, - чпок! Повернулась, взмахнула рукой, сделала два шага ко мне, ноги подломились, упала боком. Я с коня соскочил, подлетел с наганом, с размаху раз, раз ей в глаз, а потом стою над ней, смотрю и ничего не могу сообразить, ни поднять ее, ни до ямы поволочь, ни на коня влезть, ни оружия спрятать - ничего!

Те двое подбежали, подхватили ее на руки и потащили, а у ней голова вихляется, зубы блестят, ноги дрожат по-комариному и кровища, кровища хлещет. Вскочил я на коня, врезал ему прямо по глазам да целый день по степи и проблукал. Где был, у кого был - ничего не помню. Помню, верно, в одном месте я зачем-то слезал, стога щупал, сухие ли, потом на мокрой глине у реки лежал, воду пил и лицо обмывал. Рот у меня, как от крови, пошел печенками.

Вернулся весь грязный, оборванный, где лазил, кто мне глаза починил ничего не знаю. Правда, помню, я в тот день еще добавил здорово. Митька-подлец мне поднес, да я еще к одной солдатке-шинкарке завалился, у нее всегда самогонка была. Так вот она потом рассказывала, что я у ней прямо с коня попросил особой с махоркой, чтоб сразу из головы память вышибить. Увидел меня командир, такого красавца, головой покачал, только сказал: "Иди спи!" Потом уж, на другой день, призвал и стал меня отчитывать: "Как же так это ты по степи целые сутки носился, там ведь банды ходят. Знаешь, как они тебя могли прекрасно подкараулить..." Это точно, очень могли. Потом я неделю в себя прийти не мог: хожу, делаю свои дела, а все как сам не свой. Думал, что сниться будет. Нет, не снилась. Дрянь всякая снилась, кровь, мертвецы, лягушек будто ем, а она не снилась. А недели через две, когда мы уж верст за триста были от этого места, призывает меня к себе комиссар, улыбается, подает бумагу: "Прочитай-ка, тебе". Посмотрел я на подпись, так у меня ноги и дрогнули: "Твоя Маруська". "Плохо вы меня расстреляли, - пишет, - все равно живехонькая. И еще не одну сотню вас, голодранцев, в штаб генерала Духонина отправлю. А тебя, босяканта, за то, что ты меня сам расстреливать на поле водил, я, - говорит, - живьем на тысячу и один кусок разрежу. Есть у меня в отряде такой китаец Ваня, он в Китайской империи по этому делу работал, так вот я его специально для тебя держу и водкой пою на махорке", даже это, оказывается, знает. Вот ведь какая гадюка.

-- Да, - сказал Корнилов неопределенно, - бывает.

- Да нет, что же это такое! - чуть не со слезами воскликнул бригадир и вскочил. - Ведь вы же ее сами мертвую видели. Значит, как вы ни стреляли, а она... Да нет, говорите, череп же пополам - чудо, что ли?

- Вот рассуждай, что и как, - строго ответил старик. - Тогда таким чудесам конца-краю не было. Сам же сказал, что Марусек целый десяток ходил.

- История, - сказал бригадир подавленно. - Вот так история"!

Посидели, помолчали, покурили.

- "Мы все убиваем любимых" - так сказал один поэт, - продекламировал Корнилов. - Поселилась она у вас в душе с тех пор, Семен Лукич.

- Ну стихов-то я, положим, не пишу, - вдруг обиделся старик. - И эти ваши слова тут совершенно ни к чему, а я к тому это рассказывал, что вот что значит, что такое революция. Вот ты нам, Иван Семенович, про своего брата распелся, и товарищ Корнилов тебя поддержал, что он, мол, не виноват, а злодеи его погубили.

- Я такого не говорил, - перебил бригадир.

На другой день Корнилов повел меня на место своих будущих работ. Везде были яблони, яблони, яблони, и, взглянув на них, я сразу понял, что много мы здесь не накопаем. То есть, конечно, совершенно не исключено, что средневековый город Алма-Ата находился именно здесь. Ведь эти холмы как раз то, что было нужно древнему обитателю Семиречья. Они высоки, отлоги, расположены над самой речкой, сверху донизу покрыты деревьями и чудесной травой. С этих высот и врага издали заметить, и осаду отразить очень удобно. Все это так. Но, во-первых, на априорных суждениях в археологии далеко не уедешь: кто знает, какой логике подчинялись древние усуни; во-вторых, в исторической литературе о месте древней Алма-Аты встречается только одно совершенно точное упоминание. Оно находится в труде академика Бартольда "История Семиречья". В 1508 году при Алма-Ате (около Верного), пишет он, Мансур сразился с братьями и разбил их. Вот и все. Значит, в XVI веке действительно был такой большой город Алма-Ата, около которого могли происходить решающие сражения и гибнуть армии. Но от него не осталось ни развалин, ни воспоминаний, ни легенд. Где он находился - неизвестно. Ведь и Бартольд написал тоже очень уклончиво - "около Верного". А это значит: ищи-свищи, лазь по прилавкам, копайся в долинах. Есть, конечно, и другие, куда более обильные сведения. Но достоверно только одно, ибо в других речь идет об Алмалыке, а не Алма-Ате. Правда, советский тюрколог Бернштам думает, что это одно и то же. "Алма-Ата в XVI веке носит порой название Алмалык, пишет он. - Последнее зафиксировано еще у Джувейни - персидского ученого XIII века. Так называется это поселение в дневниках Тимура. Но точное название города Алма-Ата".