Пролог - Николай Яковлевич Олейник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Если с таким настроением приедем к Бакунину, то, пожалуй, не очень его порадуем, — сказал Кравчинский.
Росс взглянул на него холодно, поднял нахмуренные брови, отчего лоб его покрылся морщинами.
— К поражениям ему не привыкать, — ответил. — У него воловье сердце, выдержит. К тому же восстание не его затея. — Арман помолчал, наглухо прикрыл окно, чтобы капельки моросящего дождя не залетали в купе. — Думаешь, он ничего не знает? Он информирован лучше нас. Вот увидишь. Старик носа от газет не отрывает.
— Может, в этом единственное его утешение.
— Почему же? — возразил Росс. — Он еще рвется к лидерству. Много раз отрекался и каждый раз нарушает свою клятву. А сил уже — кот наплакал. Его песенка спета. Дряхлый орел из гнезда не вылетает.
Сергею было странно слышать такие слова. Росс никогда подобного не говорил о Бакунине. Очевидно, раньше скрывал свои чувства, а сейчас не сдержался, высказался, чтобы он, Кравчинский, не обольщал себя никакими надеждами. Дряхлый орел... И это о человеке, мужеству которого поклоняется по крайней мере полсвета, чье имя до сих пор явно беспокоит русских, итальянских, французских монархов... Нет! Слишком мы бываем бездушными, жестокими и недальновидными, обесценивая таких людей, слишком много в нас самих спеси и себялюбия.
— Но и выбрасывать его из гнезда только из-за того, что постарел, не следует, — ответил Кравчинский.
Росс усмехнулся.
— Не об этом речь.
— Извини, но мне так послышалось.
В купе были и другие пассажиры, и хотя друзья разговаривали на своем языке, люди все же могли уловить в их тоне признаки раздражения, пререканий, а этого ни тому, ни другому не хотелось. Все видели, что они иностранцы, волонтеры, относились к ним с подчеркнутым уважением, и разрушать это впечатление какими-то мелкими перебранками было бы неразумным. Сергей время от времени выходил, подолгу стоял в тамбуре, среди куривших, в тесноте, между вещами и корзинками с фруктами. Ему до тошноты хотелось есть, но денег ни у него, ни у Армана не было, они едва наскребли на билеты и на одну буханку хлеба, которую вчера вечером, в темноте, чтобы никто не видел их бедности, съели. Чтобы унять голод, он несколько раз принимался курить — пассажиры предлагали папиросы, однако от этого не становилось легче, наоборот, голова еще более тяжелела. «Видимо, правильно поступает Арман, — подумал Сергей, — он ни с кем не разговаривает, не выходит из купе. Разговоры тоже требуют усилий». И он возвращался на свое место около маленького плаксивого оконца, сидел, смотрел на осенние горные пейзажи, на маленькие озера, синевшие голубыми платочками в межгорьях, и от этого еще сильнее давила тоска... Домой, домой, домой — выстукивали колеса, и Сергею действительно вдруг захотелось домой, к родным, в степи Таврии, где тихо несет свои воды Ингулец, где так незаметно, быстро откуковали его детству кукушки и где неизвестная ему могила отца... «Как в тумане... А все потому, что и смерть отца, и переезды матери — все без меня, блудного, непочтительного сына... Где она, родная? Что с Дмитрием? Может, хоть он будет ее утешением...»
Истосковался по материнскому слову, материнской ласке. «Так, видимо, бывает с каждым, — думал Сергей. — После многих дорог и неудач хочется, чтобы взглянули на тебя любящие глаза». Нахлынувшее вдруг чувство было упорным, настойчивым, ранее Сергей отогнал бы его, считая сентиментальным, а ныне поддался ему. Он вообще стал замечать, что подобные воспоминания все чаще и чаще посещают его, появляясь совсем неожиданно, кстати и некстати, волнуют, будоражат его душу. «Все мы смертны, — вспомнилось сказанное кем-то, — бессмертными будут наши дела». Когда-то он иронизировал над этими словами, но сейчас согласился с ними.
...Бакунин как раз спал. Был полдень, а он имел привычку в это время отдыхать. Его жена — лет пятидесяти, с чистым белым лицом и беспокойными голубыми глазами — встретила гостей во дворе. Она сказала, что Бакунин спит, причем изрекла это безапелляционным тоном, сразу же отбившим желание что-либо у нее разузнать или чем-то поделиться с нею. Решили подождать, пусть проснется хозяин, а пока что устроились в небольшой, повитой виноградом беседке.
— Долго ждать не придется, — успокаивал Росс, — он ложится на час-полтора, не больше.
Арман заметно оживился, стал общительнее, будто одно лишь приближение к очагу великого Бунтовщика вселяло в него энергию, придавало сил. Да и высказывания его были осмотрительнее, сдержаннее, отличавшиеся по тону от тех, какие он позволял себе в дороге. «Видимо, не просто избавиться от влияния такой сильной личности, — подумал Сергей. — Одно дело говорить, подмечать чьи-то ошибки и совсем другое — завоевать сердца и умы, авторитет, да такой, чтобы даже ошибки воспринимались как чудо».
Вокруг виллы был довольно большой запущенный сад. Арман пошел и вскоре вернулся с корзиной душистых груш, за которые они тут же и принялись с жадностью голодных людей.
— Господин Росс, — послышался голос Бакуниной, — она, видимо, заметила, что они голодны, — я могу угостить вас чаем. Извините, вы очень изменились, и я не сразу вас узнала. — Женщина, казалось, хотела сгладить впечатление, произведенное своей неприветливостью, в глазах ее промелькнула улыбка, которая тут же погасла, но хозяйка уже была иной, более ласковой.
— Спасибо, Анастасия Ксаверьевна, — поблагодарил Арман. — Мы действительно очень изменились.
— Вы, кажется, собирались в Герцеговину?
— Мы как раз возвращаемся из этого похода, — болезненно усмехнулся Росс. — Возвращаемся бесславными, безденежными, без... Словом, без всего, чем должен жить нормальный человек.
— Знаю вас, знаю, — проговорила, нахмурив брови, Бакунина. — По своему знаю. А кто с кем поведется, от того и наберется. Так же, как ему ничего, кроме политики, не нужно, так и вам. Подождите, я мигом. — Она не стала больше разговаривать, быстро вошла в дом.
— Сердится, не понимает старика, — сказал Арман. — Польская кровь. Ее отец поляк, золотопромышленник. Михаил Александрович встретил ее в Сибири, когда был там в ссылке. Не мое дело, но я не потерпел бы ее ни одного дня, не посмотрел бы,
