Волчий блокнот - Мариуш Вильк

— Сука, бля.

На кухне у Шараповых пахнет блинами и самогоном. Точь-в-точь как год тому назад. Мы только из бани, потные, сидим за столом. Пьем самогон, заправленный марганцовкой (выбивает осадок!), и закусываем блинами с икрой пинагора. Икра розовая, крупнозернистая, хрустит на зубах. Самогон крепкий, идет мягко, согревает. Шарапов держит темп, наливает, произносит тосты: за встречу, за минувшую зиму, за вчерашний шторм. Танька суетится, носит жратву, подает на стол: холодная оленина, лосиный язык с диким хреном, копченая горбуша, соленый голец. Ветер за окном гнет иву, треплет траву. Море снова неспокойно, покусывает берег, взбивает на волнах белые гребешки. Косой дождь хлещет по стеклам. Коргу накрыло туманом, кухня плывет, Лорд спит у двери. Словно и не было этого года, словно он из-за стола выпал.

Шарапов: сорок восемь лет, некрасивая жена, пьет. Бывший офицер-десантник, участник нескольких советских авантюр в Африке. Потом обошел весь свет помполитом на траулерах — в нетрезвом состоянии. Пока его за это дело на берег не погнали. С глаз долой — на Конушинскую коргу. Шестнадцатый год они тут живут. На пару с Танькой. Обслуживают военизированную метеостанцию на территории полигона. До ближайшего гарнизона — много верст тундрой. Пустыня до горизонта. Только лай песцов да завывание моря.

Жизнь Шарапова крутится вокруг бочки, как у Диогена. Бочка стоит на кухне, на печи булькает. Из специальной ракетной стали — нержавеющей. Подарок гарнизона.

— Засыпаешь туда сахар, перезрелую морошку, заливаешь водой и оставляешь на сорок дней. Потом перегоняешь. Выходит семь литров чистого спирта, или тридцать бутылок водки. Сам посчитай, сколько остается трезвых дней?

У Шарапова выгоревшие от самогона глаза, болтает он безостановочно, словно воду из ведра льет, — истосковался по людям. Это, как пишет Максимов, «говоруха», болезнь жителей Далекого Севера, измученных изоляцией. Еще страшнее «немуха», когда человек теряет речь и рычит, как дикий зверь. Несколько стопок — и разобрать бормотание Шарапова уже совершенно невозможно. Реальность переплетается с видео, политика — с паранойей. Он ненавидит москалей, евреев и Шамиля Басаева (в такой последовательности); исповедует патриотизм по Жириновскому, а верит лишь Вольфовичу да колючей проволоке. То подозрителен, то словоохотлив, то шпиона во мне вынюхивает, то за друга почитает. Только что орал, размахивая пистолетом, — требовал показать разрешение, и тут же обращает все в шутку, смутившись собственной подозрительности. А еще через минуту, совсем заплетающимся языком, принимается рассказывать «не для печати», то и дело вставляя, будто припев:

— Только ты не пиши, Мар, не пиши, что тебе это Шарапов сказал.

В мире, который описываешь, стоит порой держаться позиции иностранца. Это единственный шанс сохранить дистанцию, трезвость оценок, легкость пера. Такой ракурс ни к чему не обязывает, позволяет незаметно переходить от первого лица ко второму и даже третьему, использовать в одном ряду настоящие и вымышленные имена. Совмести несколько судеб или же раздроби одну жизнь на ряд фабул. Случаются, конечно, недоразумения, порой и претензии, обиды…

Позиция иностранца в описываемом мире гарантирует одиночество.

Особенно когда дело происходит в России, где шпиономания со времен Ченслера не угасла, а здесь, на рубежах Империи, даже обострилась. Тут одиночество пишущего иностранца имеет две стороны: это и взгляд на реальность, и полная в ней отрешенность. Немного напоминает положение инопланетянина, которого играл Дэвид Боуи в фильме о «Человеке, который упал на Землю».

В прошлом году по тревоге были подняты все прибрежные пограничные части на Белом и Баренцевом морях. По нашу душу. Честно говоря, мы на них тогда сами вышли, словно зверь на ловца. Шторм четверо суток продержал нас в Кедах, на краю Горла. Ждали погоды, чтобы проскочить Мезенский залив. От скуки выбрались на маяк. На мыс Воронов. Откуда нам было знать об акции «Паутина»? Пограничники пили шило на маяке. Вездеход мы заметили слишком поздно — уже не скроешься. Ребята едва держались на ногах, с трудом записали наши данные. Разрешения не спросили, видно, и в голову не пришло, что его может не быть. Предлагали выпить. Мы отказались. Дали нам на дорогу сушеной оленины и несколько штук свежей нельмы. Нельма, или северно-сибирская белорыбица, — великолепная белая рыба, которую можно есть даже сырой. Не дожидаясь, пока пограничники протрезвеют, мы вышли в море. Невзирая на шторм. Мезенский залив прошли на ощупь. Море словно взбесилось, горизонт исчез. Мрак пронзали вспышки молний, на вантах искрило. Какие уж тут вертолеты. Погоню начали только спустя сутки. Четыре дня прочесывали море, побережье и воздух. В операции участвовало даже руководство округа. Арестовали нас на кухне у Шараповых. Как раз подошла брага. Сквозь шум самогонного аппарата мы услышали рокот вертолета. Пограничники сели в ивняке, прямо перед окном…

На следующий день я рассказываю Таньке продолжение: дорога в Архангельск под конвоем двух вертолетов и одного катера, шумная встреча в порту, многочасовые обыски на яхте. Предупреждения!

А за окном все льет. Мокрая тундра, хлюпающая под ногами земля. О том, чтобы выйти, не может быть и речи. Шарапов уже дремлет, успев похмелиться первым осадком марганцовки. Парни уткнулись в видак — на экране какая-то крутая порнуха. Танька суетится на кухне, готовит нам обед, время от времени меня угощает. К чаю — почти белый, похожий на горстку льдинок мед с привкусом ванили. Алтайский, весенний, пахнет горным лугом. Наверное, этот запах и развязывает Таньке язык. Она вдруг принимается рассказывать о своей жизни. Бесстрастно, тихо, будто на спицах вяжет. Я пытаюсь запомнить узор. Набрасываю начерно в блокноте.

Танька — полька, с Алтая. В девичестве Баворовская. Кого-то из предков сослали в Алтайский край, но кого и за что — она не знает. Ей было пятнадцать лет — соплячка, едва школу закончила, — когда Шарапов в Катанду приехал. Жениться. На ее сестре. Заодно и Таньку прихватил. Устроил в Ленинграде на курсы телеграфисток при штабе. Небось уже тогда сообразил, что она ему на станции Ирену заменит. Ирка такой жизни не выдержала — одиночества посреди тундры, пьяного Степиного бешенства. Сбежала. А Танька осталась. Женой и рабой. Когда Шарапов уходит в запой, одна обслуживает станцию. И ему тоже служит — порой для битья. Начнет иной раз в Таньку целиться из пистолета, а откуда ей знать, заряжен тот, нет ли… Ночует тогда в бане — безопаснее. Потом самогон кончается, Степа трезвеет и начинает плакать, просить прощения, каяться. Тогда Танька его любит. А куда ей деваться — как он, так и она… Единственное Танюшино развлечение — капканы на лис. Выделывает шкуры на шубы. Уже на дюжину собрала, а сшить некому. Да и зачем? По тундре разгуливать?

В сумрачный шелест Таниного голоса вдруг вторгается рев. С пляжа. Мы бросаемся к окнам. Внизу, по подсохшему песку медленно ползет вездеход. В нашу сторону.

Оказалось — солдаты из гарнизона, приятели Шарапова: командир Витя, сын замадмирала Северного флота, сержант Петя из Казахстана, шофер ГТ-Т (гусеничного тяжелого тягача), и рядовой Федя, наполовину самоед, наполовину русский. Собрались лебедей пострелять. Ну и выпить заодно. К пограничникам не имеют никакого отношения, даже не поинтересовались, что мы тут делаем. Приняли за своих — за браконьеров. После двух стаканов было решено ехать вместе. Им пришлись по вкусу наши ружья, особенно Васино — дальнобойное.

Надо спешить, чтобы на малой воде проскочить до устья реки Волосова, потому что на берегу Конушина, крутом и топком, даже вездеход бывает бессилен. Снизу глина, на ней прикрытые дерном торфяные плиты в несколько этажей. Грунт здесь тоннами сползает в море, местами нависает, подмываемый волной, грозя в любой момент обвалиться. Во время прилива вода подбирается к самому обрыву, а при отливе образуется небольшой пляж, по которому мы и понеслись, заглушая мотором шум моря.

По руслу реки Волосова добираемся до тундры. Теперь сто верст иного мира. Подмокшие луга цветущей морошки, поля дикого щавеля и пряных трав, сплетения ивняка, клубки карликовой березы, сопки в лишаях ягеля, долины бурой грязи, озера, словно мертвые зеркала, потемневшие от времени, и везде, куда ни взглянешь, — обломки ракет. Вся тундра усеяна фрагментами ракетных корпусов, порой довольно внушительными, выкрашенными в искусственные цвета: оранжевый металлик, ядовито-желтый, фосфоресцирующий синий. На палитре спокойных тонов северной природы эти пятна ранят взгляд. Сводят с ума.

Мы искали лося. А попутно стреляли белых куропаток, гусей, уток. Сафари по-русски: завывание двухсот механических лошадей, облако выхлопных газов. С сопки на сопку, прорезая долины, разъезжая ручьи. Покров у тундры нежный, словно человеческая кожа, — даже легкие шаги оставляют след, моментально наполняющийся коричневатой водой, словно кровоподтек. Гусеницы нашего ГТ-Т раздирали руно тундры, помечая ее рубцами на сорок лет. Именно столько требуется, чтобы заросли шрамы от тягача. Чтобы тундра забыла о нашем визите.