Совершеннолетние дети - Вильде Ирина

Мирчук оборачивается у порога и говорит:

— Ученице, которая не считает для себя обязательными принятые правила и в первый день приходит на занятия не в форме, лучше всего вообще перестать ходить в гимназию.

Коляске не до шуток от этих слов. Она в отчаянии обращается к классу:

— Дети, может быть, кто-нибудь помнит, когда меня спрашивали в последний раз? Вы не помните, чего я не знала? Я не понимаю, честное слово, — столько голов в классе, а не можете помнить обо мне одной… Я вам говорю, я же вам говорю, что этот бельфер хочет вкатить мне двойку… Совсем одурел старик! Детки, я вам говорю… я не могу принести домой больше двух двоек. По истории, по физике — и довольно с меня. Попович, он уже вызывал тебя? — спрашивает Коляска у подруги по несчастью.

Да, Дарка уже отвечала. Это помнит весь класс. Дарка помнит и другое: таинственную тетрадь с розами, которая добралась к ней с третьей парты и спасла от такого положения, в котором сейчас находится Коляска.

Стефа Сидор молча идет к доске и уверенными, спокойными движениями рисует грозного учителя Мирчука с бровями, как у сказочного Усыни. Под этим портретом она пишет параграф из кодекса Мирчука:

«Записано. Достаточно».

— Дорисуй ему еще рога! Я тебя прошу — добавь ему еще и рога! — захлебывается от смеха Кентнер.

— Сделай мне копию в черновике, я хочу иметь такого у себя, — просит Романовская, хотя сама может это сделать. Всем известно, что Романовская собирает портреты киноартистов и карикатуры на учителей.

— Рога! Обязательно еще рога! — стучит ногами Кентнер.

— Внимание! — кричит Косован.

Но уже поздно, Мирчук увидел себя.

— Кто это нарисовал? — деловито спрашивает учитель.

Те две, что стояли у доски, упорхнули на свои места, как испуганные воробушки.

— Виновного я привлеку к ответственности, — заявляет наконец Мирчук.

Эти слова никого не удивляют. Само собой разумеется, что так и должно быть.

— Знают ли ученицы, что это равносильно неуважению к учителю?

Конечно, знают, иначе зачем бы они изображали его?

— Если виновница не сознается, я пойду к директору, и ответит весь класс. Да, весь класс!

Классу не по себе. Сидор должна признаться! Некоторые, нетерпеливо поворачивают головы в ее сторону. Мирчук не умеет шутить.

Но что же Сидор? А ничего! Есть двое свидетелей, она дважды порывалась вскочить и признаться, но Мици Коляска взглядом приказала ей не двигаться, показывая знаками, что в случае чего она всю вину возьмет на себя. Если уж иметь двойку по-латыни, так хоть зная за что!

— Никто не сознается? В таком случае пусть директор посмотрит на доску, — Мирчуку трудно было сказать «на меня», — и сам увидит, на что отваживаются типы, которым давно следовало бы находиться за стенами гимназии.

Намек ясен как день.

Коляска дерзко поднимает голову и смотрит прямо на Мирчука раскосыми вызывающими глазами: «Дальше, я слушаю! Дальше!»

Но учителю больше нечего добавить. Он встает и стремительно выходит из класса, даже не закрыв дверь.

Тогда вскакивает Стефа и несколькими взмахами губки стирает с доски карикатуру.

— Ай! — вскрикивает Романовская. — Ты, значит не нарисуешь мне такого в тетрадь!

— Теперь пусть приходит директор! — набирается смелости маленькая Кентнер. — Что он увидит?

— Подожди, кажется, уже идут.

Коляска перескакивает через парту и торопливыми неловкими движениями рисует на еще мокрой от губки доске осла с ушами, такими же длинными, как ноги. На хвост не хватает времени, у двери уже слышны голоса Мирчука и директора.

— Спаси нас, матерь божия! — заголосила Орыська и закрыла лицо руками.

Первым в класс вошел директор, взволнованный Мирчук стал поодаль. Элегантный, как иностранный дипломат, сурово насупив брови, директор сразу приступил к делу. Он был уже информирован о случившемся и не сомневался в том, кто из учениц совершил этот сурово наказуемый проступок. Директор смотрел на класс в упор. На доску он даже не взглянул. Видно, был уверен, что Коляска уже успела стереть следы преступления. Ясно было, что он поверит словам учителя, даже если бы на доске не было ни одной черточки.

— Кто позволил себе шутить над особой господина учителя? Коляска, может быть, вы ответите нам?

В классе наступила ужасающая тишина.

Директор сделал жест рукой в сторону доски, и класс замер.

— Это же неслыханная дерзость — высмеивать особу господина учителя! Я отучу вас!..

И в эту минуту директор и Мирчук повернули головы к доске. В классе раздался спазматический, через силу сдерживаемый смех. Это смеялась маленькая Кентнер, словно задыхался от смеха ребенок, затыкая себе нос и рот. Наконец это прорвалось, и она, содрогаясь от смеха, нырнула под парту.

Дарке показалось, что Мирчук в одну секунду превратился в серую пирамиду из песка, которая на глазах рассыпается в прах. Директор прыснул (и действительно, нельзя было не смеяться, глядя на изображенного на доске бесхвостого осла с ушами до земли), но моментально овладел собой, превратив смех в приступ кашля, и откашлявшись, грозно насупил брови. Но пока он успел открыть рот, Коляска сама уже встала:

— Это я нарисовала, господин директор.

— Мне не о чем с вами разговаривать. С этого дня я не считаю вас ученицей нашей гимназии, забирайте свои книги и отправляйтесь домой. Я поговорю с вашим отцом. Пусть он завтра придет ко мне.

— Господин директор, завтра папа не сможет, у него комиссия. Разрешите послезавтра?

— Молчите и убирайтесь из класса! — Теперь директор по-настоящему рассердился.

Коляска покорно собрала книжки, — казалось, она заранее сложила их, — вежливо поклонилась директору и Мирчуку и уже в дверях крикнула довольно громко:

— До свидания, дети!

Директор стиснул кулак, словно хотел дать этой наглой ученице подзатыльник на дорогу, но потом успокоился и разжал пальцы. Должно быть, он решил, что это «до свидания» могло быть обычной формой прощания и связано с планом Коляски снова возвратиться в гимназию.

— Ведите себя тихо! Я должен поговорить с господином учителем, — приказал он ученицам и вышел, уведя с собой побледневшего от возмущения Мирчука.

Теперь класс набросился на Кентнер. Она уже не смеялась. Стояла, опустив виноватые, еще мокрые от смеха глаза, и оправдывалась, как умела:

— Убейте, зарежьте, разрубите меня на куски — я не могла… Честное слово, я не могла… Как посмотрела на этого осла, а директор еще сказал, что это господин учитель, так у меня прямо что-то лопнуло…

— А теперь из-за твоего смеха Мици выгонят из гимназии. Приятно тебе будет?

Кентнер побледнела.

— Не бойся, Ольга, — успокоила ее Стефа Сидор, — Мици не выгонят. Пан Коляска даст тысячу леев на физический кабинет, Мици извинится перед Мирчуком, и все будет по-старому… все будет хорошо.

— Да-а, хорошо! — по-детски старалась остаться несчастной Кентнер, сама уже чувствуя, как успокоительно подействовали на класс слова Сидор.

— Это ангел, а не девушка, — шепчет Дарка Романовской.

Стефа, должно быть, услышала сказанное о ней и внезапно покраснела. Она обняла Дарку и прижала к своей душистой, как свежее сено, блузке.

Дарка ощутила, как ее горячего лица коснулось что-то бархатное, гладенькое, и этот поцелуй не губами, а только щекой значил для нее больше, чем все слова, чем присяга. Ей казалось, что над их головами взлетели два белых голубя и обменялись поцелуем.

Дарка сперва лишилась речи, а потом ее первые слова, обращенные к самой лучшей подруге, были не так ясны, как им обеим хотелось.

— А теперь ты уже скажешь мне, куда ходишь по четвергам?

Стефа ладонью закрыла ей рот. Ладонь тоже пахла свежим сеном. Да могут ли быть на свете такие духи?

— Не говори так громко! Теперь у меня не будет тайн от тебя. В четверг все узнаешь, а теперь молчи! Молчи, как могила!

Потом Стефа обнимает Дарку и подводит к своей парте. Следующие и последние два урока — рисование. Единственные часы, когда безнаказанно можно менять места. Учитель рисования, известный в Черновицах художник, занимается только с теми, кто любит его предмет. Ученицы рисуют с натуры.