Воспоминания двух юных жен - Оноре Бальзак

Ангел мой, меня извиняет этот гадкий Париж, а ты что можешь сказать в свое оправдание? Свет — это настоящий водоворот. Я ведь уже писала тебе, что в Париже можно быть только парижанкой. Свет здесь душит все чувства, отнимает все время; стоит на минутку забыться — и он поглотит ваше сердце! Какая удивительная находка — фигура Селимены[88] в «Мизантропе» Мольера! Это светская женщина века Людовика XIV, светская женщина нашего времени, светская женщина всех времен. Что сталось бы со мною, если бы не моя путеводная звезда — любовь к Фелипе? Сегодня утром, размышляя об этом, я сказала ему, что он мой спаситель. Вечера мои заняты празднествами, балами, концертами и спектаклями, но дома меня всегда ждут радости любви и ее безумства, которые согревают мне сердце и врачуют раны, нанесенные светом. Я обедаю дома только в те дни, когда мы приглашаем так называемых друзей, да в свои приемные дни. Мой приемный день — среда. Я вступила в борьбу с маркизой д'Эспар и герцогиней де Мофриньез, а также со старой герцогиней де Ленонкур. Говорят, что у меня не бывает скучно. Я дозволяю себе быть в моде, видя, как счастлив Фелипе моими успехами. Ему я посвящаю утро, а с четырех часов пополудни и до двух ночи я принадлежу Парижу. Макюмер превосходный хозяин дома: он так умен и серьезен, так подлинно великодушен и так бесконечно мил, что даже женщина, вышедшая за него по расчету, не могла бы его не полюбить. Мои родители уехали в Мадрид: после смерти Людовика XVIII герцогиня без труда добилась от нашего доброго Карла X должности в посольстве для своего очаровательного поэта и увезла его с собой. Мой брат герцог де Реторе удостаивает меня своего благосклонного внимания. Что же до графа де Шолье, то этот странный воин должен век меня благодарить: отец перед отъездом употребил мое состояние на то, чтобы купить ему земли и учредить майорат, приносящий сорок тысяч франков в год; он женится на мадемуазель де Морсоф[89], богатой наследнице из Турени. Чтобы не померкли имена и титулы домов Ленонкур и Живри, король издаст указ, по которому граф де Шолье сможет унаследовать имя, титулы и гербы Ленонкуров-Живри. И правда, нельзя же допустить, чтобы два этих прекрасных герба и благородный девиз «Faciem semper monstramus»[90] канули в Лету! У мадемуазель де Морсоф, внучки и единственной наследницы герцога де Ленонкура-Живри, будет, по слухам, более ста тысяч годового дохода. Отец просил только, чтобы на щите герба Ленонкуров был изображен герб рода Шолье. Таким образом мой брат станет герцогом де Ленонкуром. Молодой де Морсоф, который должен был по смерти деда унаследовать его состояние и титул, болен чахоткой и находится при смерти. Свадьбу сыграют будущей зимой, по окончании траура. Говорят, в лице Мадлены де Морсоф я обрету очаровательную родственницу. Так что отец мой, как видишь, рассудил правильно. Такой исход вызвал общее восхищение и объяснил мой брак. В память о бабушке князь де Талейран покровительствует Макюмеру, что довершает наш триумф. Поначалу свет хулил меня, теперь одобряет. И я царю в том Париже, где еще два года назад была последней спицей в колеснице. Все завидуют Макюмеру, ибо я слыву самой остроумной женщиной в Париже. Впрочем, в Париже не меньше двух десятков самых остроумных женщин. Мужчины то нашептывают мне слова любви, то пожирают меня жадными глазами. Право, этот хор страстных и восхищенных голосов так льстит тщеславию, что я начинаю понимать, отчего женщины прилагают столько усилий, чтобы насладиться непрочными и недолговечными светскими радостями. Успех в обществе тешит гордость, тщеславие, самолюбие, словом, все чувства нашего «я». Постоянное обожествление пьянит так сильно, что я уже не удивляюсь, видя, как, закружившись в вихре удовольствий, женщины становятся самовлюбленными, пустыми кокетками. Свет дурманит ум. Светская женщина расточает сокровища ума и души, тратит свое драгоценное время, устремляет порывы своего великодушия на людей, которые платят ей завистью и насмешками; за все ее мужество, жертвы и заботы о том, как быть красивой, нарядной, остроумной, приветливой и милой со всеми, ей платят фальшивой монетой пустых речей, лживых комплиментов и пошлой лести. Все мы знаем, что остаемся внакладе, но все-таки не можем устоять. Ах! прелестная моя козочка, как нуждаюсь я в родственной душе, как дорожу любовью и преданностью Фелипе! как люблю тебя! С какой радостью я поеду в Шантеплер отдохнуть от комедий, разыгрывающихся на улице Бак и во всех прочих парижских салонах! Одним словом, поскольку я только что перечла твое последнее письмо, то, думаю, лучше всего опишу тебе адский парижский рай, если скажу, что здесь женщина не может быть матерью.

До скорого свидания, дорогая, мы пробудем в Шантеплере не более недели и к 10 мая приедем в Крампаду. Наконец-то: ведь мы не виделись уже больше двух лет! Сколько перемен! Обе мы теперь замужние дамы: я — счастливейшая из любовниц, ты — счастливейшая из матерей. Я не писала тебе, моя прелесть, не оттого, что забыла тебя. А что мой крестник, эта обезьянка? Он все такой же красавчик? Могу я им гордиться? Когда мы приедем, ему ведь будет уже целых девять месяцев. Мне бы очень хотелось увидеть, как он пойдет, но Макюмер говорит, что дети начинают ходить не ранее, чем в десять месяцев. Вот уж мы поточим лясы, как, бывало, в Блуа. А я проверю, правду ли говорят, что ребенок портит талию.

P. S. Если захочешь мне ответить, преданная мать, пиши в Шантеплер, мы вот-вот уезжаем.

XXXIII

От госпожи де л'Эсторад к госпоже де Макюмер

Ах, дитя мое, если ты когда-нибудь станешь матерью, ты узнаешь, легко ли выкроить время для писем в первые девять месяцев. Мы с Мэри (это моя няня-англичанка) совершенно сбились с ног. Правда, я не сказала тебе, что все стараюсь делать сама. Я загодя своими руками сшила приданое, сама вышила и отделала чепчики. Я раба, душенька, я не принадлежу себе ни днем ни ночью. Я кормлю Армана Луи всегда, когда он хочет, а он обжора; его то и дело приходится перепеленывать, купать и переодевать; вдобавок, мне так нравится смотреть, как он спит, и петь ему песни, а в хорошую погоду я выношу его на руках в сад — и у меня совсем не остается времени подумать о себе. Словом, ты была занята светом, а я — моим ребенком, нашим ребенком! Какой богатой и полной жизнью я живу! О дорогая, я так тебя жду — сама увидишь! Боюсь только, что у Армана начнут резаться зубки, и он встретит тебя криком и плачем. Пока он плачет редко, ведь я всегда рядом. Дети кричат только от того, что им что-то нужно, а мы не понимаем, что именно, я же стараюсь угадывать все его желания. О ангел мой, как обогатилась я и как ты обеднила себя, растрачивая сокровища своей души в угоду свету! Приезжай — твоя затворница-подруга ждет тебя с нетерпением. Я хочу услышать твое мнение о л'Эстораде, а ты, верно, хочешь узнать, как мне покажется Макюмер. Упреди меня о своем приезде. Мои мужчины хотят выехать навстречу именитым гостям. Приезжай же, королева, Парижа, приезжай поскорее в нашу скромную бастиду, где тебя ждут и любят!

XXXIV

От госпожи де Макюмер к виконтессе[91] де л'Эсторад

Прочитав адрес на конверте, ты узнаешь, дорогая, что мои хлопоты увенчались успехом. Теперь твой свекор — граф де л'Эсторад. Я не хотела уезжать из Парижа, не исполнив твоей просьбы, и пишу тебе в присутствии министра юстиции, который приехал сообщить, что указ подписан.

До скорого свидания.

XXXV

От госпожи де Макюмер к виконтессе де л'Эсторад

Мой внезапный отъезд удивит тебя; мне очень стыдно, но я не привыкла лгать и очень тебя люблю, поэтому скажу тебе как на духу: все дело в том, что я ужасно ревнива. Фелипе слишком засматривался на тебя. Ваши беседы у подножия твоей скалы были для меня сущей пыткой, злили меня, портили мой характер. Твоя подлинно испанская красота, должно быть, напомнила Фелипе родину и красавицу Марию Эредиа, к которой я тоже ревную, ибо ревную и к прошлому. Твои чудесные черные волосы, прекрасные карие глаза, все твое лицо, где следы былых горестей лишь подчеркивают счастье материнства, как тень делает еще ярче сияние солнца; полуденная свежесть твоей кожи, которая белей моей, хотя я и блондинка; твои зрелые формы, утопающая в кружевах, похожая на сладостный плод грудь, в которую впивается мой очаровательный крестник, — все это ранило мне глаза и сердце. Напрасно я вплетала себе в волосы васильки, напрасно перевивала свои блеклые белокурые пряди алыми лентами, — все мои прелести меркли рядом с Рене, какой она стала в благословенной Крампаде.

Вдобавок Фелипе с такой завистью глядел на малыша, что я порой начинала его ненавидеть. Да, я хотела бы, чтобы это бесцеремонное существо, наполнившее весь дом своим криком и смехом, было моим. Я прочла во взгляде Макюмера сожаление и две ночи проплакала тайком от него. Жизнь в твоем доме стала для меня пыткой. Ты слишком красивая женщина и слишком счастливая мать, чтобы я могла оставаться рядом с тобой. Ах, притворщица, и ты еще жаловалась! Во-первых, твой л'Эсторад весьма недурен собой, он приятный собеседник, его черные с проседью волосы очень хороши, у него красивые глаза, а в манерах есть нечто неуловимо притягательное. Я уверена, что рано или поздно он обязательно станет депутатом от департамента Буш-дю-Рон; в палате ему обеспечен успех, ибо во всем, что касается его карьеры, я всегда к вашим услугам. Тяготы изгнания сообщили ему спокойный, чинный вид, а в политике это — половина дела. По моему мнению, дорогая, для политика самое главное — солидность. Поэтому я убеждаю Макюмера, что из него вышел бы великий государственный муж.