Сибирская Вандея - Георгий Лосьев

Встречаясь, тропинские, вьюнские, скалинские мужики жаловались на жару.

– Пекло, язви ее в погоду!.. О хлебушке сердце тоскует…

– Насчет хлебушка – зря… Сев поздний нонче был, и дед Силантий, слышь, всё дождя ворожит. А вот косить бы – в самый раз!..

– Сказывали, в Ревкоме уже делянки отводят.

– Получше, поди, коммуне?

– Дык, оно, как сказать… Власть ихняя. У хлеба не без крох…

Пятого июля по Колывани и по ближнему селу Вьюны пошли десятские. Оповещали: завтра – сходка на площади, советская власть объявит, кому где махать литовкой.

Некоторые богатеи оказались дальновидными.

Перед сходом явился в Ревком Губин. Заявил Предтеченскому:

– Я, Андрей Николаевич, подумал-подумал и рассудил так: пес с имя, с моими лугами! Отдайте бедняцкому сословию – пущай пользуются. Коль жизнь пошла по-новому – надо кончать это занятие: друг у дружки из горла куски рвать. Пущай косят мою землицу. А я стар уже, да и платить батракам нечем… Так и объявите на сходе, Губин-де жертвует свою землицу в пользу неимущего, так сказать, пролетариату…

Предтеченский обрадовался: меньше раздоров, – но стоявший тут же председатель комячейки Ваня Новоселов сказал:

– Нам жертвователей не надо! Мы свое возьмем без жертвователей! Как решит Ревком – так тому и быть с твоей земелькой, Михаил Дементьевич, а у самого тебя нынче голосу для таких решениев нет. До свиданья, купец, кланяйся своим, не забывай наших…

Сход в Колывани начался рано и сразу стал бурным и бестолковым: орали, сучили кулаками, в иных месгах огромной площади даже тузили друг друга – было немало пьяных.

Шныряли цыгане: сказывают, коммунисты отобрали у самостоятельных мужиков сенокосы, а раз так, лошадок им продавать придется, кормить-то нечем… Цыгану пожива…

Напрасно ревкомовцы кричали сельчанам о сознательности, уверяли, что никаких решений о конфискации сенокосов у мужиков нет, что это – провокация кулаков. Страсти накалились.

Волревкомовцев стащили со стола, избили и посадили под замок в подвал.

Тут и появился на столе Губин.

Опираясь на плечо Базыльникова, стоявшего пониже, на табуретке, и истово крестившегося, Губин зычно гаркнул на всю площадь:

– Помолчите!

И махнул белоснежным платком.

– Объявляю большевистскую власть низложенной! У-ра, граждане, Христос воскресе!

Пьяный сход встретил губинские слова восторженным ревом.

Михаил Дементьевич еще два раза взмахнул белым платком, и на площадь из-за поворота вылетела на рысях полусотня. Конники выстроились перед трибуной-столом.

Командовавший отрядом председатель вьюнской Кредитки, бывший белый подполковник Комиссаров, приподнялся на стременах, крикнул:

– Поздравляю с падением большевизма! Довольно кровопийцам купаться в крестьянском горе! Хватайте своих коммунистов! В городе уже идут бои, бьют насильников-большевиков! С нами бог!

Перед строем конников появилась повозка, с которой глядело в толпу дуло ручного пулемета.

На стол поднялся в полном облачении священник Тропинской церкви Василий Ливанов:

– Да воскреснет бог и расточатся врази его! Во имя господне – бейте супостатов-большевиков, чада любезные! Не щадите ни старого, ни малого – на челе их печать антихристова!..

Толпа ринулась к волостной милиции. Оттуда брызнули редкие выстрелы, но горстка милиционеров ничего не могла сделать. Полегли милиционеры во главе с помощником начальника Седьмого (Колыванского) отделения Новониколаевской Горуездной милиции Алексеем Ивановичем дедовских, не пожелавшим сдаться на милость бунтовавшей орды. Да и орда эта, обезумевшая от ярости и уже пролившейся крови, не думала о пленении продотрядников и милиционеров. Не стреляли: топорами рубили, крушили стальными ломами черепа особо ненавистных беспартийных активистов.

В толпе то здесь то там появлялся Иннокентий Харлампиевич Седых, и не то чтобы подговаривал к убийствам, а лишь напоминал каждому:

– Ледовских-то ить энто у тебя, Пахомушка, ведро самогона-первача наземь выплеснул и четверти-посудины – о кирпичи!

Или:

– Плачет баба-то фадеева. А когда сам Василий Абрамович у вас нетель со двора увел в мясозаготовки, небось и твоя Семеновна сколь слез пролила?…

Когда милиция была перебита, Иннокентий Харлампиевич пришел домой, покрестился на кержацкий складень и скомандовал Дашке:

– Настрадался народ-от… дичает… Не зря святые отцы рекли во время оно: мне отмщение – аз воздам сторицей. Плесни-ка, Дашутка, из заветного логушка стакашек. Опрокинуть надо за начало дела народного. Да собери на стол по-праздничному. Конец анчихристу большевицкому – миром навалились мужики! Офицерья понаехало невесть откель. Губин правду баит: барину мужицкая кровь в усладу… Поскакали отряды наши в Тропино, и в Паутово, и в Ояше дадут коммунистам жару, в Кубовой, в Вандакуровке, в Дубровино – везде наши. Ну, садись сама, наливай, кума!..

К вечеру побоище приутихло: кто-то разнес по деревням приказ – всех коммунистов свозить в Колывань.

– Судить будем вероотступников окаянных! – разъяснил мужикам Базыльников. – Так что, граждане, боле не утруждайтесь!

Коммунистов, связанных, окровавленных, везли в Колывань.

Восьмого июля десятки волостей уже были полностью в руках восставших…

– Васька, – позвал Жданова Губин, – езжай на моем тарантасе в Дубровино с вершними цыганятами, наведите там наше, мужицкое земство.

Но оказалось, что и в Дубровинской волости советская власть уже пала. Разделенные Обью Старое и Новое Дубровино тоже полыхали в огне восстания. Возвратясь в Колывань, Жданов доложил Губину:

– Там уже управились с коммунией, в Дубровине-то. Комитет организован, а председателем избрали лесничего Бородаевского, ну и прочих, которые наши, – членами комитета.

– Коммунистов-то всех побили?

– То-то, что нет, Михаил Дементьич. Такое у их дело вышло: как село захватили, наши стали кричать, что, мол, надо и комбед, и актив, и коммунистов под корень, а мужики дубровинские – ни в какую: сперва-де судить надо! Особливо председателя волревкома Глушкова за его поборы да притеснения. А тут, в аккурат, пароходы снизу подошли. «Богатырь» пассажирский да еще буксир какой-то с баржей. Дубровинский комитет распорядился всех, которые с волости свезены, коммунисты да активисты, посадить на тот «Богатырь», вывесть пароход на простор повыше села и потопить, чтоб, значит, ровно котят, и второе дело – фарватерь загородить; если красные с Новониколаевска сунутся – пути нет.

– Ат безмозглые!.. Ну, ври дале. Что вышло с энтим планом?

– Так и сделали. Вывели пароход на фарватерь, а капитан, не будь дурак, заместо чтоб топиться, развернулся и вжарил вниз.

– Ат болваны! Сами всю свою вражину своими же руками выпустили!.. И господин лесничий? Сиганул, поди?

– Нет… он наш. А про конвойных, которые были наряжены на тот пароход, – ни слуху ни духу. И пароход – с концом.

– Так… – тяжело сказал Губин. – С концом, говоришь, пароход? Нет, голубок, теперь не с концом, а с началом… Коммуны сколь на пароходе было посажено?

– Вроде полсотни, сказывали дубровинские…

– Так. А второй пароход, который с баржей, говоришь?

– Тот в Ташарах стоит. И баржа там. А команда с его сбежала в лес. И пустить машину некому: все мы люди не работные, с машинами не свычные…

Спит мятежное село Колывань, вкусившее дармового вина: главарь мятежа Михаил Дементьевич приказал все наличное вино, отобранное у самогонщиков советской милицией, раздать жителям.

Возле милицейского амбара установилась очередь. Двое добровольцев били днища у логушков, скалывали горлышки с четвертей. Была определена мера – каждому крынка, но пей тут же, не сходя с места. Постановили: домой не носить, а кто по второму разу полезет причащаться дармовщинкой, – бить по сусалам! Определяли нечестность по запаху. Коль запашистый, вдругорядь в хвосте пристраивается, – в зубы его! И в очереди было спокойно, но когда самогон кончился, начали бить виночерпиев: дескать, утаили.

Спит село, пропахшее кровью и перегаром.

Но дозоры и секреты в кустарниках вокруг села бодрствуют.

Задами, огородами пробирался к отчему дому Николай Седых, однако угодил на секрет.

– Никак, Микола, воротился? – окликнул его старший секрета. – Ну-ну, вали! Старик-то, поди, заждался. Только ты, слышь, Миколай Накентьич, в дом-то не торопко входи, без шума.

Напарнику секретчик сказал с сожалением:

– Эх, нельзя с поста уходить!

– Чего? – спросил напарник.

– Приставление будет. Взглянуть ба…

Николай перемахнул через забор, подошел к крыльцу и прислушался.

Тихо…

Разулся, поставил сапоги возле крылечной балясины, осмотрелся. У стайки луна вызвездила плотничий топор.

Прикинул топор на руке. Незнакомый топор, новый, видать, купил тятенька.

Скрипнул зубами и нащупал скважину в бревне: там, хитроумно спрятанный, лежал крученый ремешок, потянешь – брусок залома беззвучно выйдет из скобы. Сам же придумал – вот и сгодилось.