Наперегонки со смертью - Андрей Воронин

Банда, слишком много повидавший на своем веку — видевший и смерть, и кровь, носивший за бронежилетом вытекший глаз товарища и счищавший его мозги с собственного обмундирования, — на этот раз не выдержал. Ведь это была не война — простое убийство. Он не смог вынести жуткого зрелища и бросился вон из столовой, спеша на свежий вечерний воздух.

Следом за ним выскочил Хлыст, и без того всегда круглые и удивленные глаза которого стали сейчас похожи на два медных пятака царской чеканки.

— Суки! — шептал он. — Шакалы! Банда, я их всех порежу, всех постреляю. Не дам жить гадам!

— Порежем, Хлыст, обязательно. И постреляем.

Только момент найдем подходящий… А пока тихо — идут. Кажется, трупы вытаскивают. Ублюдки гребаные…

С того дня чувствительность и сентиментальность русских охранников стала главной темой разговоров между таджиками. Каждый из них считал за честь напомнить Банде и Хлысту об их «позоре» — о том, как они, сами русские, тем не менее испугались русской рулетки, испугались одного только вида человеческой крови.

— Эй, Хлыст, пошли поможешь, я сейчас баранчика резать буду — крови много будет!..

— Банда, приходи сегодня в столовую в русскую рулетку играть — глядишь, если не обрыгаешься, за один вечер много денег сможешь заработать!..

Правда, после нескольких зубодробительных ударов Банды шуточки прекратились, но отношение недоверия и пренебрежения к Хлысту и Банде со стороны остальных охранников только росло и укреплялось…

— Ты, наверное, спросишь, почему я не сбежал? — Банда первым нарушил тяжелое молчание, воцарившееся у костра по окончании его страшного рассказа. — А все очень просто — не мог я убежать, Олежка…

— А я и не спрашиваю… Давай лучше еще выпьем, а то ты такие страсти рассказываешь — мороз по коже дерет, — Востряков наполнил стаканы и сразу же, не дожидаясь Банды, одним большим глотком выпил свою порцию.

— Зима началась, Олег. Вокруг горы, снег. Куда пойдешь? — Банда будто не слышал Вострякова, так и не притронувшись к стакану и продолжая свой рассказ. — Подошел я к Ахмету, так, мол, и так, больше работать у тебя не хочу, мы про такие зверства не договаривались, так что переправляй меня в Бишкек — и адью. А он мне в ответ — «не могу, кем я тебя заменю, интересно?» Мы, говорит, с тобой контракт на год заключили, так что работай. Я ему — «пошел к чертям собачьим! Забирай свои сраные бабки, а я ухожу!» — «Иди, — говорит, — я не держу. Сдохнешь в горах как шакал последний…»

Банда тяжело вздохнул и замолчал, а потом, будто до него только сейчас дошло предложение Олежки, схватил свой стакан и тоже выпил его залпом, даже не поморщившись.

— Так что я остался… К зиме там человек сто двадцать «зэков» собралось — Ахмет, как видно, готовился основательно. Ведь до самой весны из лагеря — никуда, только в баню «зэков» водили, все остальное время в бараках они сидели, носа не показывая… Зато весну вряд ли и половина увидела. Кто сам умер, кого в рулетку, так сказать, проиграли… А пятерых Ахмет зарубил. Прилюдно.

— Как? При всех?

Банда закурил.

— Да, Олежка… Был конец февраля, солнце уже пригревало капитально. В горах стали оттаивать тропинки, склоны, перевалы. Правда, в горы мы еще не ходили — опасно было: лавины, оползни.

Сидели в лагере, балду гоняли. И вот однажды пятеро «зэков», которые в наряде на кухне были, охранника пристукнули — и деру, — Банда, рассказывая, аж вздрогнул, видимо, вспомнив что-то ужасное. — Короче, далеко они не ушли, слабые ведь были. Их таджики через двадцать минут нагнали…

Утро выдалось на славу: тихое, спокойное, солнечное.

Заступать на пост Банде нужно было лишь к вечеру, чтобы всю ночь охранять бараки, и времени выспаться впереди у него еще было предостаточно.

Он лежал на койке в своей комнатушке и, глядя на блики солнечных лучей, прыгавших по стене, Слушал Цоя. «Кино» помогало Банде «уходить»: эти песни оказывались лучше наркотика, отправляя парня в мир грез и воспоминаний, никоим образом не связанных с реальностью.

Вот и сейчас, слушая «Группу крови», Банда был не здесь, а гораздо южнее, в Афгане. Там, где все было так просто и так понятно: где свой и где чужой, где долг и где враг. Где было, за что выкладываться и ради чего рисковать и где было, что и кого потом с теплотой вспоминать.

Он так углубился в собственные воспоминания и в музыку, что даже не обратил внимания на странные взволнованные крики в коридоре их общежития, на топот ног таджиков, вдруг куда-то дружно побежавших, на гортанные команды Ахмета и неумелый русский мат Мурата.

И лишь автоматная очередь за окном, резко ворвавшаяся в его раздумья, сбросила парня с кровати.

Автоматически (у них было принято в случае стрельбы на территории лагеря всегда на всякий случай «по тревоге» собираться вместе) схватив «калашник» и на бегу присоединяя магазин, Банда бросился наружу.

Шум доносился со стороны бараков для «зэков» — именно там собралось теперь все население лагеря. Банда заметил, что толпа четко разделена на две части — одну составляли «зэки», теснимые несколькими автоматчиками и что-то яростно кричавшие, а другую — сплошь таджики-охранники, сгрудившиеся вокруг чего-то, — Сашка отсюда не мог рассмотреть, чего именно. Он со всех ног бросился к толпе.

Когда он подбежал, таджики расступились. — На земле, у их ног, лежал охранник. Он был мертв, и на его заострившихся скулах запеклись черные ручейки крови, стекавшие откуда-то из-под черной густой шапки волос.

Рядом с ним, затравленно озираясь, сидели на земле пятеро связанных «зэков». Рты их были заткнуты грязными тряпками, руки туго стянуты за спиной, и, ежесекундно получая со всех сторон удары, они лишь дико вращали вылезавшими от боли из орбит глазами, не в состоянии даже попросить о пощаде. Впрочем, их бы никто и не услышал: таджики-охранники, глядя на своего мертвого товарища, издавали такие жуткие вопли ярости и ненависти, что перекричать их не было никакой возможности.

Лишь неожиданный гром выстрела смог слегка успокоить этих людей.

В воздух стрелял Ахмет. Он стоял теперь перед погибшим товарищем, сжимая в руке пистолет, его глаза дико и страшно сверкали. По этому свирепому блеску Банда сразу же догадался, что сейчас произойдет что-то ужасное, и от страшного предчувствия у него противно засосало под ложечкой.

— Тихо всем! — крикнул хозяин, и тотчас же наступила тишина. — Аллах видит все, он справедлив!

Эти неверные несколько минут назад убили нашего товарища и как подлые шакалы пытались убежать в горы. Но Аллах справедлив! Он вернул их в наши руки, чтобы мы смогли по заслугам воздать им. И мы сделаем это во имя Аллаха!

— Аллах акбар! — дружно заревели охранники, потрясая автоматами над головами несчастных беглецов.

— Аллах желает, чтобы казнь этих неверных ублюдков стала примером и устрашением для всех остальных, — продолжал тем временем Ахмет и, повернувшись к толпе «зэков», прокричал:

— Вы меня хорошо поняли? Я вам покажу, что будет с теми, кто попытается отсюда бежать! Из лагеря дороги назад нет, это должен запомнить каждый из вас!

По рядам «зэков» пробежал негромкий гул, и Банда не понял, был ли это гул согласия или протеста. Впрочем, Ахмет все равно не прислушался бы к тому, как отреагируют на его угрозы «зэки». У него в голове, по всему чувствовалось, уже давно созрел четкий план устрашающего наказания.

— Охрана, построить всех в одну линию лицом к этим шакалам и не спускать с них глаз ни на минуту. Я сейчас вернусь, — отдав команду, Ахмет бросился к общежитию.

Через несколько минут он появился снова, и в руках его ярким, а от этого еще более жутким солнечным блеском отливала кривая восточная сабля.

Таджики восторженно загалдели, увидев в руках хозяина древнее оружие предков, а у «зэков» застыли лица, превратившись в страшные гримасы животного ужаса.

— Я никогда не шучу. Если я сказал, что из лагеря выходить нельзя — значит, нельзя! Но эти шакалы, — Ахмет ткнул саблей в направлении связанных беглецов, — не только решили меня обмануть, но еще и убили нашего товарища, истинного правоверного Абдурахмана Салибова. Кровь — на руках этих неверных, и справедливый Аллах никогда не простит нам, если мы не отомстим за эту праведную кровь кровью самих неверных!

Исступленный рев таджиков заглушил его последние слова. И тогда Ахмет подошел к пленникам поближе, примерился и резко махнул саблей. Как кочан переспевшей капусты, глухо стукнулась о землю вмиг отрубленная голова крайнего из беглецов. Бедняга не успел даже, наверное, понять, что произошло, как его обезглавленное тело нервно задергалось в последних предсмертных конвульсиях.

Судорожный вздох дикого ужаса пронесся над толпой «зэков», и даже повидавший на своем веку многое Банда почувствовал, как противно подкатывается к горлу тошнотворный комок. Он отвернулся, не в силах смотреть на эту жуткую картину.