Простая формальность - Барбара Хоуэлл

Мэрион отшвырнула карандаш и взъерошила обеими руками волосы. И тут же вспомнила, что до ужина надо вымыть голову и изобразить как бы французскую прическу, потому что на этой неделе она не сходила к парикмахеру. Она терпеть не могла покорно сидеть, пока кто-то возится с ее волосами, дергает их, накручивает на бигуди; потом еще надо неподвижно сидеть под феном, отчего у нее всякий раз начинается прилив. Ей хотелось обрезать волосы, но Хэнку нравились длинные. Он говорил, что так она выглядит моложе. У его первой жены перед смертью волосы все вылезли. Клэю было все равно, какие у нее волосы. Клэй сказал, что она отлично выглядит, когда ее подстригли почти «под ноль», — и она вдруг обнаружила, что не у всех череп имеет красивую овальную форму, а у некоторых (как, например, у нее) затылок совсем плоский. Клэй прекрасно понял, что эта стрижка — серьезный шаг к освобождению хотя бы от одного признака женственности, но он не возражал.

Не возражал!

Она медленно напечатала эти слова и глядела на них, пока желудок не стал давить на диафрагму — началось сердцебиение. Она соскочила со стула и спустилась по узкой лестнице, которая вела из ее кабинета на кухню.

— Хиро! Хиро! Где вы? — позвала она, проходя по залитой солнцем кухне, где на столе лежали свежевымытые овощи. Нигде ни звука. — Хиро! — позвала она еще раз.

Она открыла входную дверь и, не увидев Хиро у бассейна, перебежала дорожку, зачерпывая босоножками раскаленный гравий. Она подошла к выкрашенной в голубой цвет двери его бунгало, вокруг которого были посажены цветы, постучала, подождала немного, повернула дверную ручку. Заперто. Ей очень хотелось посмотреть, как у него там, в доме. Интересно, висят ли у него над кроватью японские плакаты с девочками? Наверняка повсюду разбросаны плавки и презервативы. А может, стоят цветы в фарфоровых вазах? С тех пор, как они с Хэнком купили дом, она ни разу не была в жилище Хиро. Все поведение Хиро говорило о том, что он требует уважения к собственной личности. И хотя Мэрион легко могла бы открыть дверь, она ни разу этого не делала. Ей казалось, что вторгаться в его личную жизнь значило бы то же, что осквернить святыню.

Она повернулась и понуро побрела к бассейну, вспомнив, что отправила Хиро купить свежих французских батонов в новой булочной, которая не доставляла товар на дом. Вечером придут гости. Восемь человек. Восемь разговорчивых голодных гостей, которые придут оценить по достоинству ее саму, ее прическу, ее семейную жизнь и мясо, которое подадут к столу. Восемь интеллигентных гостей, которых она хотела приветить и обласкать, чтобы они приходили и впредь, звонили бы ей, любили ее и слушали ее остроты, восторгались ее умом и, самое главное, убеждали бы ее в том, что она чего-то стоит, что она заслуживает всяческого уважения и вообще человек творческий.

Почему Хэнк не сумел спасти ее? Мягкий жизнелюбивый Хэнк, который так мило барахтается в бассейне, крупный босс, под началом которого восемь тысяч служащих и который, расчувствовавшись, мог заплакать от восторга, — он должен был спасти ее от этих изматывающих душу мыслей.

Она стояла на газоне и смотрела, как спокойно летит пчела к бугенвилеям, сплошь покрывавшим одну из стен бунгало. Пчела показалась ей безмятежно счастливой. У нее не было никаких особых устремлений. Единственное, что она должна делать — исполнять свою каждодневную задачу: убедиться, какая погода, перелететь с цветка на цветок, перенося пыльцу, снести ее в улей, передать рабочим пчелам. Все дни исполнены смысла, гармонии и подчинены законам природы. Никакой метафизики, столь чреватой ошибками. Никакие эмоциональные порывы не нарушали ее безмятежности, когда она делала свое дело — наполняла наши горшочки медом.

Она перевела взгляд на свои короткие худые и бледные ноги, торчащие из шорт. Большинство склеротических узлов были скрыты шортами, но два маленьких торчали над коленками! Мускулы во всем теле стали дряблыми, ткани обвисли вокруг костей, кости словно усохли, волосы поседели — только краска и спасает — и без очков она уже не могла читать, а до сих пор ничего в жизни не поняла!

Господи, когда же придет мудрость?!

Когда-то она думала, что к пятидесяти годам многое поймет и найдет ответы на все вопросы, настанет долгожданный покой, и она научится быть рассудительной, терпимой, спустится с небес на землю. Что, прожив полвека, не будет больше брести наугад, все еще не желая соглашаться с наиболее простым и ясным выводом: когда вам за пятьдесят и на коленях возрастные утолщения, воспринимать человеческую жизнь можно только скептически.

Но ведь она любит Хэнка.

В нем залог ее спокойствия. Когда он рядом или где-нибудь поблизости, все хорошо. Когда он обнимал ее и, помимо радости, дарил иллюзию, будто она живет в нормальном мире, и возможен какой-то осмысленный порядок, и ум может подчиниться плоти, и слияние мужчины и женщины и есть лучший ответ на все вопросы — тогда ей казалось, что она счастливейшая из женщин. И все-таки он не сумел избавить ее от замешательства и боли, только дал передышку. Без него она вновь становилась прежней, такой, какой она была с Клэем — так же искала ответа, боролась с отчаянием, если только ее не отвлекали разные дела, которые, собственно, и доводили ее до отчаяния: визиты к парикмахеру, приемы, хлопоты по дому, с которого и начинается власть одного над другим.

Было только два часа. Хэнк придет не раньше половины восьмого и едва успеет принять душ и переодеться к приходу гостей. Нужно взять себя в руки. Она перебрала в памяти меню. Креветки, ростбиф, спаржа, картофель и салат. Ее никогда не привлекали кулинарные изощрения. Простая здоровая пища из высококачественных продуктов — вот все, что она может предложить Бока-Ратону.

Черт побери! Чего ради она живет в огромном белом особняке с бассейном, окруженным такой густой тропической зеленью, что в ней могли бы укрыться штук сто крокодилов? Почему же она, первая дама в этом захолустном болоте, жарится на канцерогенном солнце и дрожит от страха? Квартирка в СоХо — пусть даже у нее не будет друзей, вкусной еды и волос на голове — и то было бы лучше. Но нужно додумать все до конца, заглянуть в ужасающую бездну и не отвести глаз. Роскошь, вот что ее доконает. Она словно домашняя прислуга-рабыня на Юге, избавленная от изнурительного труда на плантации, обленившаяся, изнежившаяся в комфорте, которая стоит на пороге дома и с тоской смотрит вдаль, на расстилающееся перед ней широкое поле и никак не решается его пересечь.

Синтия Мур. Это имя ворвалось в ее сознание, как огненная комета. Синтия! Неутомимая пчелка. Вот она шагает по Мэдисон-авеню и покупает продукты для Клэя в дорогом магазине, где продаются всякие деликатесы, редкие специи, каких не купить в супермаркете Велфорда, подбирает ткани и обои, проверяет в конце месяца счета, нетерпеливо постукивая по столу наманикюренными пальцами.