Следы ведут в Караташ - Эдуард Павлович Зорин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дорога становилась все у́же, убегала куда-то вперед, потом возвращалась назад над их головами, и так вилась и вилась игривым серпантином все выше и выше. Тут и там по обочине топорщилась верблюжья колючка, кокетливо раскрывали красную мякоть упругие бутоны каперсов.
Иноходец мерно постукивал копытами, в желтой траве сонно позванивали кузнечики, и Югов не заметил, как задремал в седле. Ему приснился пыльный Узунабад и племянник его Колька — барабанщик. Мальчишка стоял на высоком крыльце, бойко выстукивая тревожную дробь. Глазенки его озорно улыбались; приоткрыв от удовольствия рот и озаряя Югова своими белыми зубами, он бил и бил — все сильнее и сильнее, все тревожнее и тревожнее. Вдруг барабан лопнул со страшной силой. Югов быстро открыл глаза. Первое, что он увидел, была широкая спина Рахима в стеганом халате, сбоку трусил Серебров, обеими руками вцепившись в поводья, а из-за перевала поднималась большая черная туча. Горы зловеще мерцали. Река потемнела и рокотала еще неистовее.
Югов вздумал было пришпорить иноходца, но он оказался ленивым и на редкость упрямым животным...
Вскоре ветер усилился, понес по дороге пучки сухой травы, конский навоз и густую охристую пыль. Рахим видел напрасные старания профессора и потому, из чувства солидарности, сдерживал и своего коня, готового хоть сейчас перейти на галоп.
Внезапно хлынул дождь. С каждой минутой он становился все сильнее. Дорога разбухла, стала скользкой. Мутные потоки воды устремились с гор, каждую минуту грозя сбросить наездников в бушующую Кызылдарью. Холодный ветер пронимал до костей.
Неизвестно, чем кончилось бы это путешествие, если бы не мелькнула в стороне от дороги в широкой впадине, над которой нависла причудливо выточенная дождями грибовидная известняковая скала, полуразрушенная кибитка. Рахим, очевидно, знал о ее существовании — потому-то он и натянул так решительно поводья и повел коня по целине.
Они обрадовались еще больше, когда увидели привязанную к орешине лошадь и почувствовали запах кизячного дыма.
В кибитке у небольшого костра сидел спиной к ним человек в сером подоткнутом под колени халате и грел над огнем руки. Он обернулся, и они узнали толстого чайханщика из Узунабада.
— Салом алейкум! — сказал Юлдаш-ака, вставая и с живостью протягивая руку неожиданно появившимся гостям. — Садитесь к моему костру...
Рахим, обвязав плетку вокруг ладони, не стал ждать повторного приглашения. В костре пеклась картошка... Рахим взял палочку и пошевелил угли.
— Будем обедать, — сказал он, выпрямляясь. — Юлдаш-ака позаботился и о наших желудках...
Чайханщик, осклабившись, кивнул, и Серебров почему-то вспомнил того неуклюжего и разговорчивого гномика, который приходил к нему во сне.
— Обедать, так обедать! — произнес он, вытаскивая из вещевого мешка банку консервов и буханку свежего хлеба.
Юлдаш-ака хлопнул ладонью по колену.
— Ай, начальник, богатый человек, — сказал он, стараясь улыбнуться повеселее. Но вместо улыбки у него получилось что-то совершенно непонятное — так складываются губы, когда человеку очень хочется плакать, а ему не разрешают.
Разрезая хлеб на ровные ломтики, Рахим вежливо спросил у чайханщика:
— Далеко ли ездили, Юлдаш-ака?
— Да вот, тетку проведывал... В Узгане она. Старая. Помирать собирается...
— Ай-ай, помирать? — проговорил Рахим, сочувственно качая головой.
Тем временем консервы были открыты, и все занялись обедом.
— Давно здесь отдыхаете? — снова спросил Рахим, помешивая угольки.
Чайханщик перестал жевать, старательно собрал крошки с халата и брюк.
— Да вот, как дождь пошел. С полчаса будет...
Юлдаш-ака, беспокойно ерзая, украдкой посматривал на дверь.
— И чего вам не сидится? — удивился старый Рахим.
— Если бы у вас тетка помирала, тоже, небось, не радовались бы, — недовольно проворчал чайханщик.
Долго жевали молча, уставившись в голубые языки пламени, — костер едва тлел.
Юлдаш-ака спросил Югова:
— Так и ходите по горам?
— Так и ходим.
— Ищете?
— Ищем.
— Ну и как?
— Да так...
Югов с аппетитом уплетал картошку.
— Божественная пища! — восклицал он.
— Особенно на свежем воздухе, — поддержал Серебров.
— И прямо из костра!..
Дождь за дверью не затихал ни на минуту. Крыша намокла, и крупные грязные капли уже падали в костер, срываясь с дырявого потолка.
— Кажется, плывем, — сказал Серебров, с опаской посматривая вверх.
В этот момент бесшумно полыхнула молния, а вслед за нею прогрохотал такой удар грома, будто грянула разом целая батарея.
Юлдаш-ака вздрогнул и, кося в сторону, сказал, что хочет посмотреть коня.
— Еще испугается, да сорвется с привязи...
Он вышел, и слышно было, как прочмокали за тонкой стеной кибитки его осторожные шаги... Конь возбужденно заржал, дергая повод. Чьи-то голоса. Серебров прислушался. Или это показалось?..
Югов молча чистил картошку. Рахим вытаскивал из золы черные жаркие клубни.
— Льет? — спросил он вернувшегося чайханщика.
— Видать, надолго, — сказал Юлдаш-ака. Он стер с лица рукавом халата свежие брызги дождя. — Словно взбесился... Да вот...
Не успел он договорить, как снова ударил гром. Густо шуршал за дверью дождь, ветер заплескивал его через порог. Мелкие брызги невидимой холодной пылью садились на руки, на шею, на лицо...
А в это время по дороге на перевал ехал одинокий всадник. В темноте только слышалось чавканье копыт да тяжелое дыханье загнанной лошади.
Когда вспыхивала молния, всадник оглядывался на тропу, но, убедившись, что он одни, снова склонялся к луке и с еще большим ожесточением принимался бить каблуками в тяжело вздымающиеся бока лошади.
Дорога круто шла вверх, и лошадь едва преодолевала подъем. Иногда она скользила, и тогда всадник растерянно смотрел вниз, в зияющую бездну... После этого он несколько метров ехал осторожным шагом, но нетерпенье снова брало верх, и он погонял коня сильнее прежнего.
Всадник был в кожанке. Мокрая от дождя кожаная фуражка поблескивала при свете молний. Время от времени он вытирал — прямо ладонью — лицо, по которому стекали крупные капли дождя и пота.
Поднявшись на перевал, всадник слез с коня, подвел его к роднику, от которого вел деревянный желоб к небольшому углублению в скале. Конь потянулся к воде, удовлетворенно фыркая, и стал пить долгими, полными глотками.
Потом всадник привязал его в стороне — к старой полусгнившей коряге, похожей на склонившегося в молитве человека... Присев на камень, он вынул из-за пазухи ломоть слежавшегося хлеба и, помочив его в роднике, стал есть.
