Белый Паяц - Виктория Угрюмова

Эти двое не только не могли поделить власть, но еще и по-человечески друг друга на дух не выносили, с самых детских лет, когда их ещё не разделяли корона и меч Эрдабайхе. В зрелом возрасте взаимная неприязнь двух самых могущественных людей едва не обернулась гражданской войной в Охриде, тем более что за эту войну горой стояли самые знатные вельможи королевства.

Рано или поздно подобное недовольство оборачивается четким планом действий, тем более что далеко ходить за примером не потребовалось.

В соседней Тагастии король Ладенберт легко решил подобную проблему, объявив рыцарей бисайя (которые, по его мнению, набрали лишнюю силу и стали чересчур независимыми от государя) предателями истинной веры, поклоняющимися Абарбанелю. Разумеется, злой дух даровал им богатство и власть в обмен на отступничество, однако верные слуги Пантократора в лице правящего монарха и котарбинской церкви обязаны огнем и мечом искоренить эту ересь.

На бисайских рыцарей обрушился гнев всей страны. Их замки были захвачены и разорены, богатства поделены между дворянами и королем, магистров казнили, а большинство рыцарей были вынуждены удалиться в изгнание. В считаные недели могучий некогда орден прекратил свое существование.

Вдохновленный примером венценосного кузена Тибо эт Альгаррода поспешил объявить свой поход веры и благочестия против ненавистных ему гро-вантаров. Однако дальнейшие события показали, что между рыцарями Эрдабайхе и их братьями по вере, служившими Пантократору в других орденах, существует огромная разница.

Не успел король Тибо произнести в тронном зале пламенную речь, изобличающую отступников гро-вантаров, как к нему приблизился незнакомец. Он поднялся по ступеням к самому трону, и гаарды отчего-то замерли, не препятствуя ему приблизиться к королю.

Незнакомец был чрезвычайно высок, его стройную фигуру окутывал черный плащ с кровавым подбоем, а на лицо был надвинут капюшон. Он молча вручил изумленному и не на шутку испуганному Тибо золотой медальон – знак Пантократора и так же беспрепятственно покинул дворец. То было предупреждение великого магистра Хирландара, которому король, увы, не внял.

Утром его обнаружили в собственной спальне лежащим на полу с широко открытыми глазами. В руках он крепко сжимал знак Пантократора, так и не защитивший его от внезапной смерти либо чего-то хуже смерти – ибо взгляд короля был полон такого ужаса, что даже видавший виды придворный лекарь поспешил закрыть его лицо полотном.

Поскольку никаких очевидных повреждений на теле Тибо Второго обнаружено не было, в Оганна-Ванке поползли слухи о том, что обуреваемый алчностью и властолюбием король оклеветал благочестивых гро-вантаров, за что его и покарал разгневанный Пантократор. И что подобное наказание ожидает всякого, кто позарится на принадлежащее рыцарям Эрдабайхе либо покусится на их жизнь.

Смута, так долго зревшая в королевстве, рассеялась в один день, как туман на ветру, и более никто и никогда в Охриде не посягал на власть гро-вантаров.

И только в секретных архивах дворца Альгаррода, в тайных летописях королевского дома, появилась запись о том, что человек (человек ли?), вручивший знак Пантократора покойному Тибо, отличался помимо роста чрезвычайной, смертельной почти бледностью и огромными красными глазами…

– Почему ты так долго? – едва ли не жалобно спросил Монтекассино. – Хочешь, чтобы я отдувался за всех? Пока тебя не было, мне пришлось танцевать. Два раза. А ты знаешь, чем это обычно заканчивается.

– Знаю. Но котарбинская церковь считает это грехом.

– Я не виноват. В свое оправдание я даже могу сказать, что одной даме я дал неопределенное обещание. Такое, знаешь, расплывчатое и уклончивое – оно и за грех не считается. А со второй я разберусь уже завтра, ближе к полуночи, и ты, учитывая мое искреннее раскаяние, очистишь меня от скверны.

– Что ты говоришь! – вздохнул бедный логофет, не в силах скрыть улыбку. – Ты хоть иногда слышишь себя со стороны?

– Если бы ты прибыл пораньше, мы бы вдвоем отбились. Дамы пасуют перед твоим духовным саном и добродетелями…

– Перед сединами они пасуют и ревматизмом, – проворчал Берголомо.

– …а одному мне пришлось отступать и сдаваться, – пояснил мавайен.

– Почему, почему так долго? Беда одна с этими шнурками и украшениями, – пожаловался старик, дергая массивную золотую цепь, на которой висела усыпанная бриллиантами звезда. – Пока цирюльник меня побрил, пока надушил, пока я оделся… сколько времени мы тратим ни на что, впустую! Подумать страшно. А его у меня осталось не так уж много…

– Не прибедняйся, – сказал Монтекассино. – Двадцать лет назад ты говорил то же самое и двадцать лет спустя будешь ворчать, что парадное одеяние и золотая тиара испортили тебе жизнь и убили веру в лучшее будущее. Полно. Даже здесь, в этом зале, любой – кого ни возьми – не глядя поменялся бы с тобой судьбой.

– Поменялся бы, – не стал спорить логофет. – По глупости. Опасное заблуждение – желать примерить на себя чужую тиару. Все равно, что моститься в чужой гробнице. Лучше скажи, как его величество?

– В смысле?

– Как король настроен?

– Решительно, – ответил мавайен и залпом осушил большой кубок вина. – И совершенно не по-праздничному. Все время твердит про эти стеклянные шарики, пропади они пропадом. И грозится вывести нас на чистую воду со всеми нашими тайнами, секретами и заговорами.

– Его величество никогда не отличался легкомыслием, – хмыкнул Берголомо. – С одной стороны, это достойно всяческой похвалы, но с другой – именно сегодня я предпочел бы, чтобы король был менее серьезен. А его нельзя чем-нибудь отвлечь, по возможности полезным?

– Увы. Боюсь, больше мы не сможем выиграть ни дня. Пора открывать карты. Если верить Печальному пропойце, сегодня после полуночи наступит Час Тьмы, и мы не имеем права умолчать об этом.

– Пора так пора, – вздохнул Берголомо. – Ладно, пошли. Тем более что еще минута, и Гус Хиттинг проглотит твоего Хорна с потрохами.

– Я вообще удивляюсь, как он еще жив, – пожал плечами мавайен. – Ты прав. Бессовестно и дальше прятаться за спинами верных подданных. Конечно, для того они и существуют, но пора вводить в бой основные силы.

– Кстати, не обзови его ненароком Печальным пропойцей в присутствии короля, – предупредил логофет.

– Постараюсь.

И они решительно двинулись по направлению к небольшой группе людей, стоящих у самого трона.

Их было четверо. Один – высокий господин лет сорока в одеждах классического хоттогайтского кроя алых и голубых цветов, коротком голубом плаще, отороченном серебристым мехом, – выделялся среди прочих военной выправкой. Его левая рука покоилась на рукояти меча, который даже самый непривередливый критик при всем желании не смог бы назвать парадным. Тяжелый клинок с простой черной гардой резко контрастировал с остальным нарядом и драгоценными украшениями, но это обстоятельство нисколько не смущало господина.