Ночной администратор - Джон Ле Карре

«Через месяц здесь все будет голубым от колокольчиков, – говорил ему Пит Пенгелли. – А пока, Джек, все, что золотится, будет золотиться все больше и больше, утесник цветет, первоцвет и дикий нарцисс, и их никому не унять. Да ты сам все увидишь, Джек. Так-то!»

"Найти себя, – повторил Джонатан. – Восполнить недостающее.

Сделать из себя человека, каким моего отца сделала армия: цельного человека.

Стать полезным. Жить достойно. Избавить совесть от этой невыносимой ноши".

Он почувствовал приступ тошноты, поэтому зашел на кухню выпить воды. Медные корабельные часы над дверью он завел, не задаваясь ненужным вопросом, почему это делает. Сокровища хранились в гостиной: старинные, в длинном футляре грушевого дерева часы с одной гирей, купленные у «Дафны» на Чэпел-стрит за бесценок. Он потянул за медную цепь, и гиря оказалась наверху. Затем качнул маятник.

«Поеду-ка к тете Хилари в Тинмут, – сказала Мэрилин, наплакавшись вволю. – Может, там повезет? В Тинмуте. А что?»

У Джонатана тоже была тетя, которую звали Хилари. Она жила в Уэльсе, за гольф-клубом. У нее была привычка ходить за ним по всем комнатам и выключать свет, чтобы потом громко взывать к своему Христу в темноте.

«Не уезжай», – просил он Софи, когда они ждали такси, чтобы ехать в аэропорт Луксора. «Не уезжай», – умолял он ее в самолете. «Оставь его, он убьет тебя, не стоит так рисковать», – твердил он опять, сажая ее в машину уже в Каире. Она собиралась ехать в гостиницу, где ее ждал Фрэдди.

«У каждого свое предназначение, мистер Пайн, – сказала она, горько улыбаясь. – Для арабской женщины быть избитой своим любовником – не самое большое унижение. Фрэдди – богатый человек. У него определенные обязательства передо мной. А я должна считаться со своим возрастом».

9

В Эсперансе Джонатан появился во второе воскресенье мая, в День матери. Третья по счету попутка за четыреста миль, ею оказался цементовоз, высадила его на перекрестке в самом начала авеню де Артизан. С пластиковым пакетом в руках, вместившим все его пожитки, он шел по тротуару, читая афиши: «Merci maman»; «Bienvenue a toutes les mamans»[9] и «Vaste buffet chinois des meres»[10]. Северное солнце возвращало его к жизни, как чудодейственный эликсир. Ему казалось, что вместе с воздухом он вдыхает и свет. «Вот я и дома. Здравствуйте. Вот он я».

После восьмимесячного сна под снежным одеялом этот золотой благодушный город в провинции Квебек словно вдруг вытянулся вверх в лучах заходящего солнца, оставив внизу своих собратьев, выстроившихся вдоль самого длинного в мире пояса нефритовых месторождений. Он вознесся выше, чем Тимминс на западе в прозаической провинции Онтарио, выше, чем Вальд'Ор или Эймос на востоке, много выше скучных поселков гидроэлектриков на севере. Нарциссы и тюльпаны стояли как гвардейцы в саду возле белой церкви со стальной крышей и острым шпилем. Одуванчики, в доллар каждый, красовались на покрытом травой склоне за полицейским участком. Цветы ждали своего часа всю невозможно долгую зиму, томясь под снегом, и, как все, вытянули шеи навстречу солнцу. И магазины для неожиданно разбогатевших или явно надеющихся скоро разбогатеть, вроде «Boutique Bebe»[11] с розовыми жирафами в витринах, и пиццерии, названные в честь удачливых старателей, и аптека, предлагавшая гипнотерапию и массаж, и залитые неоном бары под именем то Венеры, то Аполлона, и полные собственного достоинства увеселительные заведения, ласкающие слух именами давно уже не существующих на белом свете мадам, и японская сауна с пагодой и садом, вымощенным пластмассовым булыжником, и банки всех мастей и калибров, и ювелирные магазины, через которые прежде частенько сплавлялось украденное добытчиками золотишко, да и нынче подчас сплавляется, и магазины для новобрачных с восковыми невестами, «Польские деликатесы», рекламирующие суперэротические видеофильмы, как какую-то кулинарную новинку, и рестораны, открытые двадцать четыре часа в сутки для сменных рабочих, и даже нотариальные конторы с потемневшими окнами – все лучилось и сияло в ореоле раннего лета, и MERCI MAMAN ярче всех: on va avoir du fun![12]

Пока Джонатан шел по улице, разглядывая витрины и с благодарностью подставляя солнцу свое осунувшееся лицо, мимо него то и дело проносились бородатые мотоциклисты в темных очках, ревя моторами и недвусмысленно делая знаки юным девицам, потягивавшим «кока-колу» за столиками на тротуаре. В Эсперансе девочки наряжались как попугаи. Это в соседнем степенном Онтарио матрона может зачехлиться, как диван на похоронах. А здесь, в Эсперансе, страстные квебекианки устраивали ежедневный карнавал, издалека радуя глаз пестрыми тряпками и сверкающими золотыми браслетами.

Деревьев в городе не было. Вокруг на много миль тянулись сплошные леса, так что отсутствие деревьев горожанам казалось немалым достоинством. Такой же редкостью, как деревья, были индейцы. Джонатан заприметил только одного, с семейством, загружавшего пикап продуктами из супермаркета не меньше чем на тысячу долларов. Жена следила за погрузкой, детишки околачивались поблизости.

Не было и вульгарных, бросающихся в глаза символов процветания, если не принимать в расчет нескольких яхт на приколе, тысяч семьдесят пять каждая, и целого табуна дорогих мотоциклов, сгрудившихся вокруг «Бонни» и «Клайдсалуна». Канадцы – и французского происхождения, и все прочие – не любители показухи, идет ли речь о деньгах или о чувствах. Состояния, конечно, еще делались. Всеми, кто был удачлив. Удача же была истинной религией этого городка. Всякий мечтал о золотой жиле у себя в саду, и парочка счастливчиков и вправду разбогатела таким способом. Все эти люди в бейсбольных шапочках, кроссовках и кожаных куртках, переговаривающиеся по переносным телефонам – в каком-нибудь другом городе вы бы сказали, что это торговцы наркотиками, сутенеры или мошенники, и не ошиблись бы, – здесь, в Эсперансе, это были всего лишь скромные тридцатилетние миллионеры. Те же, что постарше, предпочитали проводить время подальше от любопытных глаз.

В первые минуты Джонатан буквально пожирал город глазами. Он был совершенно истощен и измучен, одни глаза сияли на изможденном лице, может быть, поэтому душа его с признательностью впитывала все, что он видел и слышал. Так принимает обетованную землю моряк после долгого странствия по океанским просторам. Как хорошо! Как я стремился сюда! Это – мое.

Он выехал из Ланиона на рассвете, не оглядываясь и держа путь на Бристоль, где должен был на неделю «лечь на дно». Припарковав мотоцикл в занюханном пригороде, откуда Рук обещал угнать его, сел на автобус и доехал до Авенмута. Там без труда разыскал ночлежку для моряков, в которой хозяйничали два пожилых ирландца-гомика, основным достоинством которых было, как говорил Рук, то, что они не любили полицию. Дождь лил и днем и ночью. На третий день за завтраком Джонатан услышал по местному радио свое имя и основные приметы: в последний раз видели в Западном Корнуолле, правая рука повреждена, звоните по такому-то номеру. Он заметил, что хозяева-ирландцы тоже внимательно слушают, многозначительно глядя друг на друга. Расплатившись по счету, Джонатан автобусом снова вернулся в Бристоль.

Мерзкие тучи висели над развороченным индустриальным пейзажем. Засунув руки в карманы, марлевую повязку он заменил пластырем, Джонатан шатался по неприветливым улицам. В парикмахерской в чьей-то газете он увидел свою фотографию, ту самую, которую сделали с него люди Берра в Лондоне: сняли так, чтобы было немножко непохоже, но все же узнаваемо. Джонатан почувствовал себя призраком в не менее призрачном городе. В кафе и биллиардных он выделялся чистым лицом и обособленностью. В богатых кварталах его выдавала несвежая одежда. Церкви, где он пытался уединиться, оказывались закрытыми. Всюду, где ему попадалось зеркало, на него неприязненно и даже враждебно глядел двойник. Мнимое убийство Джамбо держало мнимого убийцу в постоянном напряжении. Дух его якобы жертвы, живехонькой и никем не разыскиваемой, пьянствующей в свое удовольствие в каком-нибудь тихом месте, то и дело являлся ему и говорил всякие колкости. Но вместе с тем, вжившись в образ выдуманного Берром человека, он чувствовал себя виноватым в как бы совершенном убийстве. Он купил кожаные перчатки и отделался от пластыря. Потом потратил целое утро на то, чтобы выбрать наиболее многолюдное из транспортных агентств. Покупая билет, расплатился наличными и заказал место на рейс через два дня под именем «Файн». Затем сел в автобус до аэропорта. Там он перезаказал билет на тот же вечер. На его счастье, одно место нашлось. Перед выходом на посадку девушка в бордовой форме служащей аэропорта попросила его паспорт. Он стянул перчатку с левой руки и протянул документ.

– Так вы Файн или все-таки Пайн? – спросила дежурная.

– Как вам больше нравится, – уверил он, одарив ее добротной улыбкой служащего отеля, и она с неохотой пропустила его. Рук что, их всех подкупил?