Сочинения - Жак Лакан

Отныне появляется решающая функция моего собственного ответа, и эта функция заключается не в том, чтобы, как уже было сказано, просто быть воспринятым субъектом как принятие или отвержение его дискурса, а в том, чтобы действительно признать его или упразднить как субъекта. Такова природа ответственности аналитика, когда он вмешивается в ситуацию с помощью речи.

Более того, проблема терапевтического эффекта правильной интерпретации, поставленная мистером Эдвардом Гловером в замечательной работе, привела его к выводам, в которых вопрос правильности отходит на второй план. Иными словами, любая речевая интервенция не только воспринимается субъектом в терминах его структуры, но и сама интервенция приобретает в нем структурирующую функцию пропорционально своей форме. Именно к сфере неаналитической психотерапии и даже самых обычных медицинских "рецептов" относятся интервенции, которые можно описать как навязчивые системы внушения, как истерические внушения фобического порядка, даже как преследующие поддержки, каждая из которых принимает свой особый характер благодаря санкции, которую она дает субъекту для меконнасиса его собственной реальности.

Речь - это фактически дар языка, а язык нематериален. Это тонкое тело, но тело это есть. В словах заключены все телесные образы, которые захватывают субъекта; они могут делать истеричку "беременной", отождествляться с объектом пениса-нида, представлять поток мочи уретральных амбиций или фекалии алчного jouissance.

Более того, сами слова могут подвергаться символическим повреждениям и совершать воображаемые действия, субъектом которых является пациент. Вспомните слово Wespe (оса), лишенное инициала W, чтобы стать S.P. из инициалов Человека-Волка в тот момент, когда он осознает символическое наказание, объектом которого он был со стороны Груши, осы.

Вы также помните S, которое является остатком герметической формулы, в которую сгустились призывы Крысолова после того, как Фрейд извлек анаграмму имени своей возлюбленной из ее шифра, и которое, добавленное к заключительному "аминь" его молитвы, внешне наполняет имя дамы символическим извержением его импотентного желания.

Аналогичным образом, статья Роберта Флисса, вдохновленная инаугурационными замечаниями Абрахама, показывает нам, что дискурс в целом может стать объектом эротизации, следуя за смещениями эрогенности в образе тела, когда они на мгновение определяются аналитическим отношением.

Тогда дискурс приобретает фаллически-уретральную, анально-эротическую или даже орально-садистскую функцию. В любом случае примечательно, что автор улавливает эффект этой функции прежде всего в молчании, которое знаменует собой торможение удовлетворения, испытываемого субъектом через нее.

Таким образом, речь может стать воображаемым или даже реальным объектом в субъекте и, как таковая, поглотить в нескольких отношениях функцию языка. Тогда мы поместим речь за скобки сопротивления, которое она проявляет.

Но это не для того, чтобы поставить речь в индекс аналитического отношения, ибо тогда это отношение потеряет все, включая смысл своего существования.

Целью анализа может быть только появление истинной речи и осознание субъектом своей истории в его отношении к будущему.

Поддержание этой диалектики находится в прямой оппозиции к любой объективирующей ориентации анализа, и подчеркивание этой необходимости имеет первостепенное значение, если мы хотим увидеть сквозь аберрации новые тенденции, проявляющиеся в психоанализе.

Я еще раз проиллюстрирую свои замечания по этому поводу, вернувшись к Фрейду, и, поскольку я уже использовал его, на примере Человека-крысы.

Фрейд даже идет на вольности с точностью фактов, когда речь идет о достижении истины о субъекте. В один момент он видит, что определяющую роль в возникновении данной фазы невроза сыграло предложение о браке, сделанное субъекту его матерью. В любом случае, как я показал на своем семинаре, Фрейд обладал молниеносной интуицией этого в результате личного опыта. Тем не менее, он без колебаний интерпретирует его воздействие на субъекта как запрет его умершего отца на связь с дамой его мыслей.

Такая интерпретация не только неточна с фактической точки зрения. Она также психологически неточна, поскольку кастрирующее действие отца, которое Фрейд утверждает здесь с настойчивостью, которую можно считать систематической, играет в данном случае лишь второстепенную роль. Но апперцепция диалектической взаимосвязи настолько точна, что интерпретационный акт Фрейда в этот момент приводит к решающему снятию несущих смерть символов, которые нарциссически привязывают субъекта как к мертвому отцу, так и к идеализированной даме, причем эти два образа поддерживаются, в эквивалентности, характерной для невротика-навязчивого состояния, один - призрачной агрессивностью, которая его увековечивает, другой - дебилизирующим культом, который превращает его в идола.

Точно так же, признавая принудительную субъективацию навязчивого долга в сценарии тщетных попыток реституции - сценарии, который слишком идеально выражает воображаемые условия этого долга, чтобы субъект мог даже попытаться его реализовать, - долга, давление которого эксплуатируется субъектом вплоть до бреда, - Фрейд достигает своей цели. Эта цель состоит в том, чтобы заставить субъекта заново открыть для себя - в истории недостатка деликатности его отца, его брака с матерью субъекта, "бедной, но красивой" девушки, его омраченной любовной жизни, отвратительных воспоминаний о благодетельном друге - заново открыть в этой истории, вместе с роковой констелляцией, которая руководила самим рождением субъекта, пробел, который невозможно заполнить, символический долг, о неуплате которого извещает его невроз.

Здесь нет и следа обращения к благородному призраку какого-то изначального "страха", ни даже к мазохизму, который было бы достаточно легко заклеймить, ни тем более к навязчивому контрфорсингу, пропагандируемому некоторыми аналитиками во имя анализа защит. Сами сопротивления, как я уже показывал в другом месте, используются так долго, как это возможно в смысле прогресса дискурса. И когда приходит время покончить с ними, конец наступает именно в присоединении к ним.

Ведь именно таким образом Крысолову удается ввести в свою субъективность свое истинное посредничество в виде трансферентной формы воображаемой дочери, которую он приписывает Фрейду, чтобы через нее получить брачную связь с ним, и которая открываетемусвое истинное лицов ключевом сне: смерти, смотрящей на него своими горькими глазами

Более того, если именно с этим символическим договором закончились уловки рабства субъекта, то реальность, похоже, не подвела его в завершении этих брачных уз. А сноска 1923 года [p. 249], которую Фрейд посвятил в качестве эпитафии этому молодому человеку, нашедшему в рисках войны "конец, который ждал стольких молодых людей, на которых возлагалось столько надежд", завершая тем самым дело со всей суровостью судьбы, возвышает его до красоты трагедии.

Чтобы знать, как ответить субъекту в анализе, необходимо прежде всего узнать, где находится его эго - эго, которое сам Фрейд определял как эго, сформированное из вербального ядра; иными словами, узнать, через кого и для кого субъект задает свой вопрос. До тех пор, пока это не будет известно, будет