Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Но ты воспротивился смерти моего отца после его ранения!

– Ты упрекаешь меня, потому что это разлучило тебя с Нурой. Но я не победил смерть: Панноам однажды умрет. Я продлил его жизнь, используя жизненные силы, которые были в его распоряжении и в моем.

Мы замолчали. Перед нами под весенним солнцем лежало равнодушное Озеро.

Тибор ткнул пальцем в мой мешок:

– Что ты намерен делать?

– Жить.

– Тем лучше.

– Подальше от деревни.

– В другой деревне?

– В лесу.

Он прочистил горло.

– Охотников не боишься?

– Я стану одним из них.

Он долго молчал, потом встал и отряхнул плащ:

– Мне так хотелось, чтобы знание мое не пропало, хотелось передать секреты Природы, которые я открыл. Я видел в тебе своего ученика.

Он покачал головой.

– Чтобы это стало возможным, надо было, чтобы моя дочь…

Он покраснел и замолчал, будто ища моей поддержки. Я кивнул. Он прошептал, кусая губы:

– Ах, Нура… Нура…

Он виновато умолк, понимая, что жалуется. Нура оказалась роковой для него, для меня, для моего отца, для моей матери. Он судорожно сглотнул и посмотрел вдаль:

– Ты остаешься сыном, о котором я мечтал, Ноам. Или названым сыном. Я буду сюда захаживать. Если я тебе понадоблюсь, ищи меня здесь.

Он отвел глаза и стал спускаться по склону, заросшему папоротником; и вскоре высокая благородная фигура человека, которого я был бы счастлив назвать своим отцом, скрылась из виду.

Я встал, подхватил мешок и пошел своей дорогой.

Вскоре меня догнала удивленная синица – она будто говорила: «Ты что, решил сбежать? Забыл меня?»

И я уже не сомневался, что душа Мины вселилась в синицу, – а я ведь и правда о ней забыл.

С первых дней я ощутил приток сил. Я бродил, охотился, собирал дары леса и готовил пищу. Каждый вечер выбирал новое место для сна. Живость этих забот берегла меня от пресыщения.

Мне нравилось, что мое молодое тело безраздельно принадлежит вечно молодой Природе. Все в ней меня пленяло: безупречный рассвет, неутомимое солнце, ослепительная лазурь, напитанные светом облака, говорливые стремнины, шепот ручья, завеса ливня, жесткая и мужественная песня ветра, мягкость сумерек, загадки ночной тьмы, утешительный свет звезд и кокетливая луна, любившая подгримироваться то медью, то серебром. С тех пор как я поселился в лесу, мне открылось величие мироздания, я выстраивал себя в нем и вершил новое таинство брака.

Как ни странно, мне не встретился ни один Охотник. Наша деревня содержала отряд воинов, защищавших нас от грабежа и насилия, а я мирно ходил по лесам и полям, встречая лишь животных. Разве что однажды мне померещилась грозная тень великана, да и та вмиг исчезла; я решил, что мне привиделось; она смутно напомнила мне исполина, спасшего Панноама от Охотников.

Меня удивило открытие: мне было довольно часов двух для удовлетворения всех моих нужд. Я быстро умывался в ручье и тут же стирал свою одежду[9]. Насытиться было проще простого: леса изобиловали дичью, ручьи – рыбой, а деревья – плодами. Как моя новая жизнь отличалась от прошлой! Больше нет нужды возделывать поля, пасти стада, дрессировать собак, выменивать на ярмарке товар, ремонтировать жилище – не говоря уж об обязанностях, связанных с отцом: обсуждать, советовать, примирять, судить и надзирать за нашим воинским отрядом. Теперь я был полным хозяином своих дней.

Поначалу это меня радовало; освободившись от принуждений, я наслаждался непочатым запасом времени. Потом он стал меня угнетать. Безграничность досуга удручала меня, и я заподозрил, что люди выдумали разделение труда и общинную жизнь, чтобы развеять скуку.

Иногда по утрам я тосковал. Впереди был целый, ничем не занятый день, его протяженность пугала меня и подавляла. Прежде я не знал, за что хвататься, ведь всех дел было не переделать; здесь я выбирал между бесполезным, необязательным и избыточным. Я частенько приходил к волшебному дереву, карабкался на него, устраивался на ветке, и мы дарили друг другу ласки. Экстаз сменялся дремотой, так повторялось два-три раза кряду, но это утомляло. Удовольствие не ослабевало, но о теле этого было не сказать. Пришлось призвать себя к воздержанию.

Вечерами тоска накатывала сильнее. Загорались звезды, воцарялась на небе луна, и призрачные облачка тянулись к ней, спеша оказать почести; я казался себе в такие минуты маленьким и жалким.

Но гордость не позволяла мне вернуться. Я не мог признать поражение, ведь я только ступил на новую дорогу. Неужели я встану в строй, когда я едва из него вышел? Невозможно! Конечно, меня встретят с радостью, никто не упрекнет меня за отлучку, а может, и праздник устроят. Но я ценил лишь Ноама, который покинул деревню и провозгласил свою силу, приняв столь рискованное решение; уважать я мог лишь его. А того, который подумывал о возвращении, я презирал. Во мне шел постоянный поединок между дикарем и жителем деревни, свободным и пленником, Ноамом-без-отца и Ноамом-покорным-сыном.

Приняв эту раздвоенность и предпочтя ее трусости, я продолжал лесную жизнь.

Как-то ранним вечером, когда вишневые деревья щедро дарили свои плоды, я, сидя на кочке, ладил свое оружие. С утра пораньше я нарезал веток, наделал из них стрел, снабдил их кремневыми наконечниками, усилил тетиву. Затем набил кленовых листьев в пустой рог, в котором всегда хранил тлеющие угли.

Сгустились хмурые облака; их армия быстро надвигалась на Озеро. Молчаливые, дисциплинированные, несмотря на свою разношерстность, они теснили солнце и заполоняли небо. В их неспешности было что-то неумолимое и страшное, тьма пугала именно тем, что она медлила.

Сгрудившись, заняв боевые позиции и затаив дыхание, облака выжидали. Они наваливались друг на друга, и их плотность менялась; легкие облака сбивались в тяжелые угольно-темные тучи…

Слева сверкнула молния.

Тишина строя солдат, сосредоточившихся перед броском.

Прогремел гром.

Вторая молния раскроила горизонт.

И тут тучи прорвало. Как кровь из раны, хлынули потоки воды.

Я подхватил лук, колчан, мешок и укрылся под дубом.

Сверкнула третья молния.

Подоспел и ветер, будто послушный молниям. Он налетал бешеными порывами, пригибая травы, колотя кусты, выламывая ветви деревьев и раскачивая стволы. Он ревел. Ярость мешала ему сосредоточиться, он прыгал то в одну сторону, то в другую, поднимался, ложился, кусал себя за хвост, крутился волчком[10].

Я задрожал от страха. Как он разгневался! Чем люди провинились перед Богами и Духами? Что нарушил Озерный народ, чем вызвал такую жестокость?

Даже свернувшись клубком, я уже не мог укрыться ни от холодных струй, ни от пощечин шквала.

Раскаты грома нарастали, молнии исчеркали все небо; еще