Москва: место встречи (сборник) - Юрий Арабов

Главное, не забыть адрес: Самаркандский бульвар, дом номер. Квартира номер.

Здесь нет ни арки, ни каменного ведра вверх дном, ни черного хода, тем более нет сырков. Зато есть «универсам». По субботам мы ходим туда с мамой. Папа по субботам играет в хоккей с друзьями. Вернется вечером усталый, замороженный, ему очень захочется поужинать.

В универсаме не надо стоять в очереди, нужно взять железную корзинку и самому находить себе продукты. Из продуктов, правда, интересный только один – «Буратино». Сладкий, прозрачный, с пузыриками – мама почему-то не любит его покупать, говорит: я тебе компотик сварю. Как можно даже сравнивать! И одну бутылку я все же уговариваю ее купить. Из универсама мама с сумками идет домой, а я остаюсь гулять.

Во дворе высятся железные качели, карусель и разные лесенки, самая сложная – ракета с круглой дыркой посередине. Мальчишки забираются на самый верх и – о страх! – пролезают сквозь дырку внутрь, а потом еще как-то спускаются вниз, на землю! Непостижимо.

Но однажды папа – в тот выходной он, видно, не пошел на хоккей – спустился во двор и, видя, как я гляжу на быстро снующих по ракете мальчишек, спросил: «Хочешь тоже так?» «Папа, ты что?! Я так никогда не смогу». Папе многое приходится объяснять, он не все понимает про жизнь. Обычно он соглашается или шутит. Но тут папа меня не слушает: «Я тебе объясню, и ты сможешь».

Шаг за шагом папа проводит меня по этому пути, ступень за ступенькой, мы вместе забираемся на самый верх ракеты. Папа стоит снаружи, а мне говорит, как оказаться внутри. Мы стоим здесь одни, мальчишки, конечно, разбежались.

Так, переносишь ногу, тут держишься рукой, тут перехватываешь – и вот я уже внизу, прошла и спустилась! Папа меня провел. Второй раз он меня уже не держит, но если делать все правильно – вообще не страшно. Даже на самой высоте. Главное – крепко держаться руками. Смотрите, как я могу! Но никто не смотрит. Только папа одобрительно кивает. И уходит. Я бегу к другой лесенке, взлетаю вверх, прыгаю с визгом в сугроб – мне уже ничего не страшно. Валенки забиваются снегом, ноги леденеют, пора домой.

Лед, снег, зима кончались нежданно, каждый раз без предупреждения – и как отдергивали плотный морозный полог, а там… вместо холода, вьюги, тьмы… Огромная квартира, в ней всегда жарко.

Громадная кухня, на плите что-то бурлит, шипит, пахнет. В великанской кастрюле кипятится белье, его тыкают деревянной палкой. Вскипятят как следуют, повесят сюда же, на веревки, и сушится белье.

Все не так, как на «Ждановской», безалаберней, шире… вкусней. Здесь только две заповеди: накормить и согреть. Согреть и накормить. Замерзла? Руки – ледышки! Дай потру пяточки. Это, конечно, бабушка. Дедушка был добро, бабушка – тепло.

Глазки что-то блестят, ты не заболела? Спать пора, подушку тебе взбила! Грелку налила, положила под одеяло, из окон дует! Спи сколько влезет. Каждое движение хмурой девочки, а я мало улыбалась в детстве, каждое движение подхватывается и расшифровывается легко – я живу в жару, меня обнимают, ласкают, холят и спрашивают, чего я хочу еще.

Но я ничего не хочу, мне хорошо, потому что интересно. Здесь совсем не так, в этой арбатской квартире, даже дверей не одна, а две. Первая – входная, потом еще следующая, со стеклянным прямоугольным окошком. Между ними в простенке слева высятся полки, обитые клеенкой. На полках – банки, баночки, бутылочки и бутыли. В них плещется темное, густое. Есть у арбатской квартиры и второй выход, «черный ход» – но как ни искала, ничего черного я там не нашла – крашеные зеленые стены, легкая вонь. Бабушка через черный ход выносит мусорное ведро на помойку. С этой стороны тоже две двери. И простенок, но шире, он тоже забит, не вареньем, а инструментами, тазиком, ведрами. Это место зовут «кладовка». Первое просто – «между дверьми».

И подоконники на Арбате не ждановские – просторные, крепкие – хоть лежи, хоть сиди, упершись ногами в откосы. Один, в бабушкиной комнате, – мой домик. На нем расстелено одеяло и живет со мной кукла, вместе с одежкой – платьями, курточкой, сапогами, сшитыми, конечно, бабушкой. «Зингер» стоит тут же, как раз под окном, но сейчас швейная машинка висит вниз головой, снаружи она просто столик, накрытый серо-бирюзовым вязаным покрывальцем. С куклой по имени Таня я играю только на Арбате, она Верочкина «свадебная», объясняют мне, но я не понимаю, что это значит. Понимаю только, что однажды Верочка была невестой. Сейчас уже нет, и мужа у Верочки нет, но зачем ей муж, если она такая молодая? Почти подружка моя, хотя и считается «тетей». Она мамина сестра, но на маму, серьезную, всегда с заботой на лице, совсем не похожа.

Верочка – мое дерево, по ней можно карабкаться и лазить, висеть, и снова взбираться, обожаю лазить по Верочке!

Верочка водит меня в кафе-мороженое – там кладут в железную чашку на ножке не только шарики, но и печеньица – так чуднó! И в парк культуры меня первый раз в жизни ведет Верочка – катается со мной на колесе обозрения, каруселях и лодочке. Еще Верочка любит собак, собирает открытки с разными собаченциями и в конце концов исполняет мою давнюю мечту – покупает собаку. Точнее, получает в подарок. Белого шелковистого песика, с болонкой и пуделем в предках. Мы с ним еще поиграем в салки в длинном здешнем коридоре.

Коридор на Арбате и в самом деле бесконечный. Садись на привезенный папой из ГДР четырехколесный велосипед и катись. Из прихожей с соломкой, закрывавшей одежду, мимо внутренних коридорных дверей, пузатого шкафа и медной ванной с душем-крючком. Мама рассказывала мне: когда было голодно после войны, дедушка ездил на машине за едой в деревню, привез мешок картошки и живого петуха. Ярко-рыжего с черным хвостом. Петух сидел вот на этом крючке для душа, а по утрам кукарекал!

Когда-то мимо этой ванной ходил и сам Сергей Есенин. Поэт. Это когда говорят складно, как в песне. Бабушка читает на ночь его стихи про корову, очень грустные, у коровы выпали зубы, она совсем больная, а потом про няню, еще грустней, но там хотя бы есть избушка и «вечерний несказанный свет». Слова про свет бабушка произносит медленно, задумчивым голосом, и мне кажется, я чувствую его несказанность и тихий уют. Есенин приходил в гости к поэту Александровскому, который тоже жил когда-то в этой квартире – тогда здесь была коммуналка. Она и при мне еще немножко была, говорят, но я этого уже не помню. Для Александровского, в отличие от Есенина («в черном пальто, красивый»), у бабушки не находится доброго слова, только одно – «пьяница». Как напьется, давай чудить. Подушку ножом проткнет, пух по всей комнате, дверь распахивает, летит по всему коридору, кричит мне: «Нюрка, гляди, снег пошел!» Бабушка хмурилась, шуток поэта Александровского не одобряя и годы спустя.

Двор на Арбате тоже другой. Прямоугольник за низеньким каменным забором, по этому забору очень удобно ходить! Стиснутый со всех сторон домами, нашим, Андрюшки-Генкиным, неизвестным, без выхода во двор, и высоченным небоскребом со стеклами в облаках. На улицу Вахтангова нам выходить нельзя, в другие дворы тоже лучше не надо.

Мои главные арбатские товарищи – Андрюшка и Генка, дети алкоголиков дяди Толи и тети Тамары. Тамара ходит в болотном болоньевом пальто, волосы в пучке или хвостике. Она не очень красивая, конечно, и все же непонятно, почему она «алкоголик»? Почему бабушка говорит про нее с досадой «опять пьяная»? Тетя как тетя. Вот дядя Толя понятно – он вчера так и не дошел до дома, сел прямо на землю у подъезда. Сидел-сидел, а потом тетя Тамара вышла, подняла его и повела домой. Он изо всех сил на нее опирался и говорил что-то непонятное. А один раз дядя Толя даже лежал в нашем дворе, прямо на земле! – отвернувшись ото всех, лицом к небоскребу, может, разглядывал в нем облака? Мне хотелось смотреть и смотреть: как же так? Взрослый человек лежит на земле и не уходит? Но бабушка гнала меня от окна: что там смотреть? Напился. И морщилась так, что ясно было – все это только ужас и стыд.

Генка был старше меня на год, высокий, резкий и вредный, я пыталась играть с ним поменьше, больше играла с Андрюшей – он был и младше, и намного ниже меня, и просто добрей.

Чем-то напоминавшего бледного мальчика с картинки «Дети подземелья» в моей книжке, его звали к нам есть овсяную кашу. Эту склизкую серую гадость невозможно было проглотить ни ложки. Ну хорошо, за дедушку. За бабушку. Всё. Тогда-то и звали Андрюшу. Кричали прямо в окно, перегнувшись.

Он заходил. Скидывал свои разбойничьи избитые вдрызг ботинки, куртку непонятного цвета, послушно мыл мылом руки, садился за стол.

Перед ним ставили полную тарелку каши.

Господи! Как он ел. И ведь не то чтобы он торопился, захлебывался – нет. Он просто брал ложку, чуть нагибался – раз! И тарелка стояла точно вымытая. Хочешь добавки? Он хотел. Но после второй заглоченной порции без предупреждения поднимался, чуть набычась бормотал «спасибо», торопливо шел в коридор, кое-как завязывал шнурки, беззвучно, с явным облегчением уходил.